Сказки весеннего дождя. Повесть Западных гор - Уэда Акинари

ранга, но его таланты обратили на себя внимание императора, и государь постоянно держал его возле себя. Иногда говорил: «Почитай книгу!» – или: «Сложи стихотворение!» – и поскольку они друг друга хорошо понимали, бывало, что и про дела государственные заходила речь. Но Мунэсада был умен, про политику свое мнение не высказывал, а переводил разговор на развлечения, на занимательные случаи из прошлого, на то, что могло быть государю приятно.

Мунэсада был любвеобильным мужчиной, и ему очень нравились яркие праздники. Однажды он предложил государю увеличить число танцовщиц на ежегодном празднике урожая[53]. Он объяснил это так: «Когда будущий император Тэмму скрылся от мира и пребывал в Ёсино, в качестве предзнаменования того, что он будет править страной, с неба сошли пять небесных дев и танцевали для него. Вот хороший пример того, что исстари на празднике бывало пять танцовщиц, а не четыре».

Император Ниммё любил женщин, как и Мунэсада, он немедленно издал указ, чтобы церемонию праздника сделали особенно пышной. Министры и советники со всем тщанием наряжали своих дочерей, готовясь к тому, что на кого-то из них может пасть глаз императора. Но император лишь мельком на них взглянул – ничего не поделаешь… Как девам – жрицам в великих храмах Исэ и Камо, им с тех пор и до старости суждено было безвыходно провести жизнь при дворе.

Поэзия нашей страны в правление Ниммё снова стала расцветать, и, помимо Мунэсады, были такие прекрасные поэты, как Фунъя но Ясухидэ, Отомо но Куронуси, монах Кисэн[54]. И среди женщин тоже попадались такие, как Исэ и Комати[55], они слагали стихи, коих не бывало в древности, и оставили в веках свои имена.

По случаю сорокалетия императора монах из храма Кофукудзи сложил «долгую песню»[56], и когда государь в нее заглянул, то заметил: «Только монахи продолжают слагать длинные стихи!» По правде говоря, стихи были не очень, но тогда, наверное, казались свежими из-за редкой формы. Хитомаро, Акахито, Окура, Канамура, Иэмоти[57] – их «долгие песни» к тому времени, кажется, уже никто не помнил.

В другой раз император сказал Кукаю: «Со времен императора Кинмэй и императрицы Суйко к нам по очереди приходили разные буддийские сутры, но мы до сих пор не имеем полного собрания буддийских книг. А как с книгами вашей секты Сингон?»

Кукай ответил: «Сутры – это как медицинские книги „Су вэнь“ и „Нэй цзин“[58], которые врачи изучают, чтобы все знать о движении пневмы и шести каналах. А наши молитвенные заклинания похожи на лечение корня болезни при помощи выбора действенных снадобий, таких как астрагал, женьшень или ревень, в соответствии с причиной болезни и ее признаками. Сутры и молитвенные обряды – это два колеса одной повозки, и только если вращаются оба, на нашем пути будет продвижение».

Император кивнул и пожаловал ему щедрый подарок.

Желая уличить похождения любвеобильного Мунэсады, император переоделся в женское платье и проскользнул за тростниковый занавес в торцевом помещении женских покоев дворца. Мунэсада не ожидал подвоха и дотронулся до рукава одежд императора, но тот не откликнулся. Тогда Мунэсада прочел стихи:

Словно цветы ямабуки,

Желтый наряд этот чей?

Но ответа не слышно —

Рта, что ли, нет у него?

Верно, это цветок кутинаси![59]

Государь снял женское облачение и посмотрел на Мунэсаду. Тот сконфузился и хотел скрыться, но государь его остановил: «Вернись!» Уж очень все это позабавило императора. В Древнем Китае ведь уже было, что слуга откусил от персика и протянул его своему господину: «Отведайте, вкусно!»[60] Господин счел это знаком верности – так и в случае с Мунэсадой. А стихотворение, говорят, впервые указало на то, что желтый цвет наряда «ямабуки» дает гардения кутинаси.

Супруга императора Дзюнна, ныне вдовствующая императрица, была дочерью придворного Татибаны но Киётомо[61]. Однажды монах из храма Эндайдзи, родового храма Татибаны, возвестил: «Мне во сне явился почивший государь и повелел: надо поклоняться богам рода Татибана в императорском храме!» Правящий император Ниммё намеревался это исполнить, однако вдовствующая императрица возразила: «Род Татибана не принадлежит к императорскому. Будет непочтительно проводить государственные церемонии пред их божницами». Дозволение не было дано. Храм рода Татибана[62] перенесли на берег реки Ходзугава, где сейчас святилище Умэномия.

Вот такой, почти мужской характер был у вдовствующей императрицы. Мунэсаду она считала дурным человеком и в душе не любила. Когда скончался бывший император Сага и был объявлен государственный траур, Томо но Коваминэ, Татибана но Хаянари и другие воспользовались случаем и замыслили мятеж[63]. Принц Або[64] прослышал про заговор и сообщил об этом, поэтому дворцовая гвардия немедленно задержала мятежников. Говорят, что и тут вдовствующая императрица не смолчала: «Надо применить к ним самую суровую кару», – она считала, что Татибана но Хаянари опозорил весь их род. Наследного принца Цунэсада[65] объявили главарем этого заговора, и он ушел от мира, взяв монашеское имя Кодзяку. Многие люди сокрушались: «Эх, дурные примеры, когда уходят в монахи и оставляют трон, есть в китайских книгах, вот и научились у них…»

В третьем году эры Касё[66] император Ниммё скончался. Государя похоронили на горе Фукакуса уезда Кии[67], поэтому его стали называть императором Фукакуса. Мунэсада же в ночь погребения императора исчез неизвестно куда. Причина в том, что он опасался гнева вдовствующей императрицы и двора. Хотя смерть вслед за господином была уже запрещена, люди поговаривали, что Мунэсада едва ли остался жить. На самом же деле он сменил костюм придворного на соломенную накидку и шляпу странника, пустившись в скитания.

Однажды ночью, когда Мунэсада затворился для молитв в храме Киёмидзу, дама Комати тоже в соседней келье проводила ночь в бдениях[68]. Она услышала, что рядом не простой человек читает сутры. Уж не Мунэсада ли? – так она подумала, сложила стихотворение и отправила ему:

Когда, по дорогам скитаясь,

Спишь на камнях,

Холодно очень.

Рясу свою

Не одолжите накинуть?

Ставший к этому времени монахом Мунэсада узнал руку Комати, достал свою дорожную тушечницу и на обороте послания начертал:

Отринул я мир,

Без подкладки

Простая ряса монаха,

Тонка, даже если накинуть, —

Возляжем под нею вдвоем!

Отправив эти стихи, он спешно удалился.

«Так это был он!» – поняла