Паустовский. Растворивший время - Олег Дмитриевич Трушин

уклончиво: «Я сам затрудняюсь определить жанр этой вещи. Я лично больше склоняюсь к тому, что это документальная вещь, и вместе с тем нельзя назвать документальной, потому что здесь распоряжение с материалом довольно свободное. Я бы назвал её повестью, но к этому надо ещё прибавить какие-то прилагательные, а какие, это очень трудно решить. Критика, например, считает, что вообще, поскольку это нельзя причислить к тому или иному жанру, очевидно, нужно придумать какое-то новое слово. Так говорят некоторые критики. Не знаю, правы они или нет»{172}.

Внешняя спутанность жанровой стороны «Колхиды» давала возможность её автору несколько сокрыть тот самый романтизм произведения, за который ещё совсем недавно так сильно била Паустовского критика.

Помимо вопроса о жанре были и другие:

«– По какому плану автор строил повесть?

– Изображены ли действительные люди, или это обобщённые типы?

– Какой материал был у т. Паустовского, когда он писал эту вещь?

– Действительно ли произошла эта находка статуи женщины азиатских стран?»

Отвечать на все эти вопросы Паустовскому было непросто. И не потому, что он не мог найти ответа. Мог! А оттого, что этими вопросами присутствовавшие на обсуждении пытались загнать его новую повесть в рамки соцреализма, чего ему, естественно, не хотелось.

Уклоняясь от определения жанра «Колхиды», не давая проникнуть в её романтическую сущность, Паустовский понимал, что, как только он сам определит категорию своей новой вещи, критика тотчас воспримет это как шаг к действию. Впрочем, обвинения в адрес автора, что тот вновь пренебрёг канонами соцреализма, посыпались почти сразу, как только «Колхида» увидела свет.

12 июля 1935 года вышел 160-й номер газеты «Заря Востока», в которой была опубликована весьма острая статья – «Под покровом “экзотики”», в которой говорилось:

«…от этой книги мы вправе вновь были ожидать показа новых людей – созидателей новой Колхиды, строящих новую жизнь.

Но тщательный просмотр книги убеждает читателя, что автор не избежал скверной традиции некоторых писателей, скрывающих действительную жизнь под густым покровом экзотики. А отдельные места “Колхиды” – сплошная мистификация или искусно зашифрованное незнание.

<…> Список подобных, выражаясь мягко, курьёзов, можно было бы увеличить, но из сказанного ясно, с какой “замечательной лёгкостью” обращается тов. Паустовский с нравами, обычаями, историей, фауной, флорой и экономикой Колхиды»{173}.

Отметим, что эта публикация появилась в печати уже после того, как увидело свет второе издание «Колхиды»!

Или вот ещё мнение одного из читателей, выступавших на обсуждении в Гослитиздате 29 января 1935 года:

«Здесь имеется фантастика, которая может быть подчас и взрослым прочитана с удовольствием… но в основном всё-таки это произведение, настолько слабо опирающееся на действительность, настолько слабо опирающееся настоящими взаимоотношениями людей, что вполне взрослому человеку, когда он читает эту книгу, немного неприятно, а незаметно это именно в таком возрасте, когда ещё человек не привык критиковать, когда читаешь и упиваешься тем, что читаешь. В юном возрасте можно прийти от этой книги в восторг.

Я не думаю, чтобы автор, который написал эту книгу с большим талантом (потому что отдельные описания увлекать могут только в том случае, если они написаны с талантом), мог себя переделать, писать в связи с классовой борьбой, социальными взаимоотношениями и т. д. Вряд ли это можно и нужно. Несколько ближе подойти к действительности требуется, но отойти от той линии, которую он взял, всё же, по-моему, необязательно.

Это есть стиль автора. Стиль этот нужно немного уточнить именно в том направлении, что нужно писать для юношества и немножечко ближе к действительности»{174}.

«Отдельные места читаются с удовольствием, но в целом произведение оставляет ощущение несовременной книги, у которой не хватает, к тому же, некоторых глав»{175}.

Масла в огонь подливали и некоторые читательские письма, приходившие прямо в издательство.

«Нет показа, как правильно нужно сочетать личные интересы с общественными интересами. Это можно и нужно бы показать было в отношениях Невской и Габуния»{176}, – упрекал Паустовского в письме от 7 февраля 1936 года А. К. Имяреков (возможно, вымышленная фамилия) из Саранска.

Юлия Кесарева из города Калинина в письме от 5 февраля 1937 года была ещё более категорична и даже уличила Паустовского в плагиате:

«Должна заметить, что Вы работаете с браком и скверно… Дочитала до 32 страницы и ничего не пойму. Читаю дальше – да это же из “Шагреневой кожи” Бальзака!

И так до 64 страницы включительно. <…>

Поверьте, такие вклинивания неискушённого читателя вызовут смятение мозгов: что за мудрёная вещь скажет… А ведь при издании книгу подписывали 4 человека»{177}.

Лодка критики явно раскачивалась не к добру.

Что должен был в этом случае предпринять Паустовский?

Было ясно одно: ещё немного и «Колхида» может утонуть в глубинах разворачивавшейся вокруг неё негативной критики, чего миновал «Кара-Бугаз».

Научная фантастика, которой, по сути, была пропитана «Колхида» (ведь недаром некоторые читатели находили в ней нечто общее с произведениями Жюль Верна), в данном случае отходила на второй план и в восприятии критики оставалась на задворках. Уход от действительности и погружение в мечту – вот что ставилось Паустовскому в укор!

Нужна была защита, и именно такая, которая сотрёт грань между вымыслом и реальностью, выведет необходимый контраст понимания текста, убрав полынью раздора.

И Паустовский такой компромисс находит.

Так, на обсуждении «Колхиды» он публично определяет, что «…в “Колхиде” советская власть не переделывает природу – она создаёт совершенно новую природу. Это работа, которая впервые производится у нас в СССР. В “Колхиде” в корне уничтожается вся старая растительность, создаётся совершенно новая растительность, создаётся новый пейзаж, который характерен для субтропиков. Кроме того, в “Колхиде” уничтожается почва страны и наращивается на ней новая почва (почти в духе интернационала: «Весь мир насилья мы разрушим / До основанья, а затем… – О. Т.) это почти фантастическим способом, который называется кольматаж. Значит, здесь создаётся вторая природа, которая подчинена разуму, воле человека, и это возможно только у нас в условиях социализма. И вот из-за величины этой темы и произошёл в книге тот разрыв, на который многие товарищи справедливо указывали, т. е., что здесь дана одна часть этой темы – перестройка природы, создание новой природы, но во время этой перестройки человек переделывается сам и это дано не так ярко, эта тема отходит на второй план. Поэтому естественно то пожелание, которое я здесь слышу, – эту вещь развить в новый большой роман»{178}.

Паустовский сказал именно