Авангард и психотехника - Маргарета Фёрингер

эти взаимные проникновения искусства и науки, было подробно описано в предыдущих главах. Отсылающие к послереволюционному контексту более конкретные выводы говорят о невозможности понять русский авангард в отрыве от его исторических связей с психофизиологическими исследованиями, и наоборот – нельзя говорить об одной, полностью идеологизированной советской науке. Как наука, так и искусство должны рассматриваться во всей их исторической многогранности, то есть необходимо изучать в комплексе их теоретические проекты и их практики. Только тогда можно судить о том, сколько идеологии требовалось и сколько теории продуцировалось в то время для продвижения научных проектов.

Но прежде всего исследование показало, что всякий раз практики применялись задолго до появления соответствующих теорий и определяли ход развития идей, вне зависимости от того, в какой области науки или искусства эти практики возникали. Так, все примеры указывают на уникальное использование художественных и научных практик для разработки социальных и гигиенических проектов. Искусство как практика было здесь больше чем просто искусством, оно служило средством просвещения, исследования, развлечения и манипуляции – всем тем же, чем могут служить и эксперименты. Научные эксперименты ставились если и не в совершенно свободном, то все-таки открытом общественном пространстве, имевшем мало общего с расхожими представлениями о налаженном исследовательском порядке. В этих взаимных проникновениях и пересечениях экспериментальных практик проявляется потенциал культурных проектов, которые никогда не обходятся совершенно без искусства и без науки, даже если их продукты называются потом психо- или культурными техниками.

Таким образом, концентрация исследования на экспериментальных практиках не просто позволяет нам открыть тот или иной новый аспект русского авангарда и советской науки. Вместе с обретением нового знания благодаря установленным взаимосвязям или новым источникам здесь прежде всего идет речь об историографической переоценке науки и искусства: русский авангард не являлся движением неосуществленных теорий и утопий – он был движением экспериментальных практик. Также советская наука не была сплошь идеологизированной. Она не шла «ложным» путем, а следовала логике практического внедрения, той самой логике, которая впервые именно в психотехнике обрела свою формулировку и свой метод: эта логика предполагала экспериментирование вне стен лаборатории; она предполагала реализацию в эксперименте теорий, которые, таким образом, не приходится подозревать в какой бы то ни было утопичности. Также она требовала применения экспериментальных практик в таких областях, где подобный подход был совершенно нов и потому крайне рискован; она требовала, чтобы в психологических практиках участвовали вместе с физиологами и психологами также и неспециалисты – художники, учителя, директора фабрик, адвокаты и т. д.

Таким образом, многократно упоминавшийся «советский эксперимент» превращается из затертой метафоры в научно обоснованную, технически последовательно осуществленную программу прикладной экспериментальной культуры, настолько многообещающую и нестабильную, что она была совершенно беззащитна перед любым вмешательством и случайностью, что и привело в результате к провалу множества проектов[720].

Кто экспериментирует? Эксперименты с помощью техники и человека-машины

Психотехника как первая изначально практически ориентированная наука о жизни оказалась в России после Октябрьской революции в чрезвычайной социальной ситуации, когда все пытались создать нечто совершенно новое в обществе, искусстве и представлениях о человеке. Внимание Мюнстерберга к практическим, направленным в будущее задачам предвосхитило нужды молодого советского государства, что и поставило психотехнику в центр далеко идущих планов советского общества. Эта еще не реализовавшая себя в полном объеме наука нашла свое место там, где она как раз была нужна и где она могла полностью раскрыться. Важнейшие характерные черты послереволюционных лет также хорошо сочетались с психотехникой Мюнстерберга: она предлагала научные практики для всевозможных внедисциплинарных областей, в особенности искусства. В отличие от аналитической психологии, она служила прагматическим целям: не созданию нового знания, а его применению. При этом психотехника не ставила под вопрос уместность его применения, а заявляла свой утилитарный характер как «объективный». Она позиционировала себя как техническую науку: психотехника была культурой приборов, которая с их помощью изучала поведение своих объектов «снаружи», а не «изнутри», путем интроспекции. Тем самым она способствовала провозглашенному Гастевым и многими другими представителями науки о труде технического преображения повседневного мира, что не в последнюю очередь должно было лучше приспособить работников к работе с машинами и в то же время научить их обходиться без машин.

Так архитектурный беспорядок Ладовского стимулировал не контролируемое, а кажущееся беспорядочным машинальное движение, как и киноэксперименты Пудовкина с восприятием привели к разрушению пропагандистского эффекта и освоению бессознательного квазигипнотического взгляда. Богданов пошел дальше всех, развернув подход психотехники «задом наперед», так что его объекты, их восприятие, движение и психика регулировались не снаружи, а изнутри. Постулируемое им замкнутое кровообращение, в котором предположительно передавалось все то, что невозможно сделать видимым и что ускользает от любой попытки внешнего воздействия, объясняет цель всех этих проектов: самоконтроль рабочих, крестьян, политиков, то есть образование неопытных, непосвященных социалистов, которых еще только нужно было привести к самосознанию и осознанию ими собственной ответственности.

В созданных художниками и учеными конструкциях – которые в силу многочисленных требований управляемости, контроля, эффективности и дисциплинирования кажутся диковинными и безуспешными – можно, если принять во внимание все сказанное выше, обнаружить не утопию, а экспериментальные культуры, ориентированные на практическую применимость.

Границы психики как исследовательского предмета, заведшего художников и ученых в общее экспериментальное пространство, были настолько размыты, что ни для одного из представленных в работе протагонистов психика сама по себе не могла стать технически доступной. В отличие от академических психологов и философов, психотехники работали не с абстрактным, дуалистичным, а с материалистическим понятием психики. Практически ориентированные художники и ученые посвящали свою работу соответствующей локализации психики и пытались на нее воздействовать непрямым образом: Ладовский производил манипуляции с психикой как с моторикой посредством пространственных пропорций, Пудовкин – как с визуальным восприятием при помощи сочетания света и тени, а Богданов – с кровью и ее компонентами. Они практически не интересовались сущностью психики, но тем отчетливее их разнообразные попытки как-нибудь зафиксировать психическое при помощи экспериментальных процедур и систем записи.

В отношении проектов создания «нового человека» куда менее важно, существовали ли они как утопические до начала их реализации на практике, чем то, каким образом пытались заставить этого «нового человека» реально видеть, ходить и думать. Советский человек походит на подопытный объект, одновременно малоизученный и научно сконструированный, границы которого точно заданы, тогда как его дальнейшее развитие остается открытым, его наблюдают в общественном пространстве, как будто это огромная, вдоль и поперек структурированная лаборатория, его изучают, измеряют, тестируют его способности и неспособности, его жизненное пространство четко очерчено. Неизвестное просто исключается, невидимое выводится за скобки. Индивидуальное зрение, мышление и походка должны стать повторяемыми, передаваемыми и предсказуемыми, но прежде всего способствующими коллективизации человека.

В соответствии с этим главный актор этого нового человека – психика – понимается как гибкий экспериментальный объект: каждая техническая процедура, открывавшая к ней доступ, была зафиксирована и описана, будь то психотехника у Ладовского, психофизиологические измерения у Павлова или физиологическая терапия у Богданова. Сама же психика оставалась при этом не только незрима и недоступна, но настолько подвижна, что ее даже можно назвать вездесущей. Если психические процессы поддаются воздействию как через моторику, так и через восприятие и нервную систему и даже через кровообращение, то это доказывает не только открытость самого объекта эксперимента, но и, прежде всего, центральную роль экспериментальной техники как таковой, определившей и структурировавшей то, что в Советской России не имело ни формы, ни репрезентации. Этим экспериментальные приемы содействовали тому, что практически все, что требовало новых форм, можно было превратить в эксперимент: новая психика, новое искусство, новое общество, новый человек