Авангард и психотехника - Маргарета Фёрингер

проекты послереволюционных лет. И он также позволяет понять, что имел в виду другой коммунист, Эммануил Енчмен, когда он в 1919 году предсказал появление «Новой биологии», хотя и выразил свою мысль крайне невразумительно: «Автор теории Новой биологии хочет рассказать организму, как можно основать коммунистическую экономику на системе физиологических паспортов для всех людей; более того, каждый такой паспорт должен содержать цифровое выражение напряжения и силы (коэффициент консервации реакции) самых существенных реакций (цепей рефлексов) специфического человеческого организма ‹…› Паспорт также будет содержать коэффициент радости на один год или на фиксированный интервал времени в развитии коммунистической экономики»[680].

Эти физиологические паспорта возвращают нас к введенным в 1926 году психологическим профилям Ладовского, а представление о чувствах и реакциях как рефлексах – к исследованиям Ивана Павлова. Еще более заметны здесь следы литературы Пролеткульта: Енчмен называет адресата своего памфлета не «товарищ», не «пролетарий», и не нейтрально – «читатель». Он называет его «организм». То есть текст написан не для сознательного читателя, не для стремящегося к знаниям рабочего, а для органов, каким-то бессознательным образом понимающих информацию. Таким образом, здесь помимо автора самым радикальным способом деперсонализируется уже и реципиент. Чтобы способствовать развитию этой бессознательной способности к чтению, Енчмен предложил выдавать «живым организмам» вместо теорий и понятий так называемые «анализаторы», которые произведут в них такой перелом, что они «полностью изменят свою структуру»[681]. Что за анализаторы здесь имеются в виду, не сообщает ни текст самого Енчмена, ни работы его коллег. Ответ на этот вопрос дает практика – опыты Богданова по обменному переливанию крови, в которых почти эксплицитно кровь объявляется таким анализатором. Она вводится в чужой процесс кровообращения, вызывая там такие пертурбации, что вся структура организма не только изменяется, но и как бы улучшается. Совершенно незаметно для принимающих участие в эксперименте организмов, подобно цепочке химических реакций, новая структура способствует уравновешенности и более эффективному образу жизни – то есть тому, чего так не хватало коммунистической экономике после всех лет Гражданской войны.

Разумеется, Богданов тоже попал в утописты. Во-первых, потому, что он сначала изложил задуманные им медицинские эксперименты на страницах научно-фантастического романа, и во-вторых – из‐за его близости к группе «Вперед», идеи которой были проникнуты «ницшеанской тематикой нового человека»[682]. Несмотря на то что сам Богданов не изучал подробно работ Ницше, в его тексты часто вчитывают ницшеанские представления о «сверхчеловеке», с его «безграничными возможностями» и «моральным релятивизмом». Отсутствие упоминания имени Ницше у Богданова имело веские основания, на которые ссылается, например, Борис Гройс: «С идеологической цензурой при Сталине в начале 1930‐х годов ‹…› стало необыкновенно тяжело, если вообще не невозможно, цитировать авторов, которые не попали в официальный канон. К таким исключенным из сталинского социалистического канона принадлежал также и Ницше ‹…›»[683]. Но Богданов публиковал свои тексты гораздо раньше: его статьи о продлении жизни появились в 1920‐е годы, когда даже Троцкий еще мог свободно говорить о биологическом сверхчеловеке. Да и концептуально у Богданова, похоже, не было интереса к созданию некоего «божественного существа», что становится особенно очевидно, если поставить рядом с его теоретическими текстами также и его практику переливания крови. Сеть обменивающихся друг с другом кровью людей, коллектив систем кровообращения исключает сверхчеловека, который характеризуется «беспредельной энергией, бесстрашием, суровостью, физической жизнестойкостью»[684]. За счет взаимообразного сцепления пациентов при переливании Богданов уничтожал различия между собой и другими, между врачом и пациентом, между властителями и рабочими и т. д., создавая, таким образом, некую сверхчеловеческую форму организации – систематическое равноправие воспитателя и воспитуемого, что еще больше заставляет сомневаться в релевантности для его теории единичного человеческого совершенства. В этом он являлся оппонентом некоторых своих современников, например, Луначарского и Горького, которые были известны как так называемые «богостроители» и создатели проекта некоего социалистического «человека-бога»[685]. Вместо этого целью Богданова было достижение равновесия, то есть поиск золотой середины между сильными и слабыми индивидуумами. Тот факт, что он так настоятельно проводил эту идею в самых разных своих работах – в романе, в философской теории, в культурной программе Пролеткульта и, напоследок, в медицинской лаборатории, – требует другого объяснения, чем утопичность его мышления. Для того чтобы реконструировать нового человека в понимании Богданова, необходимо сложить вместе его общественные взгляды, культурную программу и медицинские опыты: «Евгеника, пожалуй, обещает в далеком будущем дать перевес более совершенным типам; но тем, кто живет теперь и будет жить в ближайшую эпоху, толку от этого немного. Возможны ли методы более радикальные и более непосредственные?»[686]

Пролеткульт – поворотный и центральный момент деятельности Богданова: в этот период он находился в самом начале своего короткого, но своеобразного опыта медика-экспериментатора и в конце своих теоретических проекций нового общества в тектологии. Октябрьскую революцию Богданов рассматривал как нарушение равновесия «общественной системы». Если во время войны «дело идет о простом сохранении, расширении или частичном поглощении захватами тех или иных существующих государственных систем», то в случае революции речь шла уже «об их перестройке, о смене их организационных форм»[687]. Пролеткульт был тем культурным процессом, которым Богданов стремился дополнить и сбалансировать политические и экономические трансформационные процессы. Пролеткульт действовал в отношении политики и экономики как их предпосылка и корректив, а также одновременно сам представлял собой систему, внутри которой процессы могли протекать сбалансированно. В ней, согласно тектологической логике, все дисциплины должны были вступать во взаимодействие в равной мере и на равных условиях, все ценностные различия должны были быть устранены, а существовала только тектологическая подвижная связь – до тех пор, пока система общества, по крайней мере временно, не стабилизируется в равновесии «социалистического коллективизма»[688].

Искусству как творческому процессу в этом раскладе досталась особая роль: «Художественное творчество имеет своим принципом стройность и гармонию, а это значит организованность. ‹…› В искусстве организация идей и организация вещей нераздельны»[689]. Следовательно, искусство прежде всего отвечало за гармоничное равновесие и преодолевало наиболее значительное из всех различий – все еще ошибочно проводимую границу между «материальной» и «духовной», между «физической» и «психической» природой[690]. Если оглянуться на приведенные примеры из области искусства, станет очевидным, что Пролеткульт как тектологический организационный план задавал структурный, инфраструктурный и эпистемологический горизонт для кооперации между художниками-авангардистами и учеными. В соответствии с культурной теорией Богданова авангардное искусство, тектологически скооперировавшись с науками о жизни, преобразовывало старого человека в нового, а это, не в последнюю очередь, означало, что они залечивали зиявшую после революции рану – разрыв между физической и психической природой, коллективной реальностью и индивидуальным восприятием. Результатом этого лечения должны были стать не произведения искусства, а высокая производительность труда. Искусство, как и сама жизнь, превращалось в энергетический процесс: «С психологической точки зрения производительность труда есть отдача энергии работника ‹…› Восполнение потраченной энергии возможно посредством удовлетворения потребностей рабочего. В этом отношении производительность труда и удовлетворение потребностей работника являются согласующимися друг с другом величинами, чьи изменения взаимообразны»[691].

Если здесь вспомнить об обменных переливаниях крови, то можно сформулировать гипотезу: хотя тектология и являлась теоретическим базисом как для обменного переливания крови, так и для Пролеткульта, экспериментальные инновации Богданова продвинула вперед не практическая реализация теоретических спекуляций и, соответственно, не утопическое мышление. С хронологической точки зрения сконструированные Богдановым аппараты для обменного переливания крови представляются дискурсивным эффектом его тектологии, однако, с учетом разработанных в Пролеткульте авангардистских экспериментов, эти аппараты становятся, скорее, медиальной стратегией, попыткой обойти при помощи переливания