Авангард и психотехника - Маргарета Фёрингер

тоски, но и одновременно добавляло пациентам психических и физических способностей, а также повышало общую эффективность работы организма. Советская пресса гудела: благодаря гравидану понизилось количество несчастных случаев на фабриках[640].

Другие экспериментаторы в Советском Союзе пробовали добиться подобных результатов при помощи инъекций белковых соединений[641]. Список различного рода экспериментальных инъекций с синтетическими или эндогенными веществами, очевидно, можно было бы продолжать. Все вместе они вызывают тот же вопрос, что и обменное переливание крови Богданова: откуда взялся этот целостный подход, одновременно охватывающий все функции человеческого организма, но который не обязательно был результатом только медицины?

Ни ретроспективный взгляд на те медицинские мнения, с которыми Богданов познакомился в 1920‐е годы, ни даже его тектология не могут объяснить, в чем, по мнению этого ученого, заключалась настоятельная необходимость его экспериментов и стабилизации состояния равновесия в человеческом теле. Все выглядит так, как будто он пытался решить куда более глобальную проблему, чем простое омоложение одного отдельно взятого человеческого тела. Его поиски общей, универсальной ткани имели в виду не просто гигиенические задачи. Публикации Богданова не говорят об этом напрямую, но если принять во внимание целостность его взглядов, становится понятно, что он хотел сохранить свое реноме свободным от неких определенных обстоятельств. Оглядываясь на развитие метода обменного переливания крови вплоть до начала писательского пути, Богданов не упоминает один опыт, непосредственно предшествовавший его собственной экспериментальной практике. Не переливание крови, а художественные трансформации стояли у него на повестке дня, когда в 1917 году вместе с Февральской революцией пришел час его тектологии: «С тех пор как это было написано, в России совершилась революция. ‹…› Если познание должно выражать жизнь и служить ей, то ясно, что время тектологии настало и работа над ней теперь – самая насущная из всех научно-теоретических задач»[642].

В кровообращении и в трамвае

Обнаруживающееся в мировоззрении Богданова переплетение философии, медицины и социальных теорий – будь то проект марсианского общества, регулирующего одновременно системы образования и переливания крови, или тектология, предоставляющая набор шаблонов для описания природных явлений и борьбы со старением, – обязано своим происхождением самому знаменитому физиологу, предшественнику Богданова. Уже открытие кровообращения Уильямом Гарвеем имело выходящие за рамки изучения человеческого тела последствия и оказало влияние на представления о закрытой циркуляции вещей и людей в физиологии, естественной истории и политической экономии. Как писал Йозеф Фогль, кровообращение стало шаблоном для понимания суверенитета, поскольку «правитель должен был узнать свое сердце как своего рода „божественную модель его власти“»[643]. Сердце, как и власть, работает незаметно и безостановочно, одинаково необходимо для регуляции жизни всего организма, но крепко к нему привязано: «Удар сердца происходит только после того, как в него поступает кровь»[644]. Гарвей описывал не суверена, стоящего на вершине иерархии, и не центральный орган, который произвольно управляет процессами, протекающими в теле. Он писал о непроизвольном прохождении обмена между сердцем и кровеносными сосудами, о взаимообразной зависимости суверена и народа. Общество представляло собой структуру, состоящую из отношений обмена, которая не была создана сувереном: он только являлся управляющей ее частью. Вплоть до XVIII века в различных областях науки встречаются сравнения между кровообращением, торговлей и денежным обращением. Незаметно для человеческого организма и непрерывно бьющееся сердце, которое как бы автоматически несет кровь в вены, стало для Гоббса, Локка и Руссо в равной мере моделью, использовавшейся для описания политических организаций и менее очевидного планирования дорог, каналов и сетей коммуникации, городской архитектуры и экономической системы. Исследования Гарвея по изучению физиологических функций указывают на «удвоение политического тела ‹…› в котором к позиции власти суверена [добавилось] управляющее знание, ориентирующееся на схемы функционирования, круговороты, балансы сил и непрямое управление»[645]. Вследствие этого аналогии Гарвея между наукой и обществом несводимы только к простой метафоре. Как раз наоборот, они являются подтверждением того, что существовало пусть не преднамеренное, но, в лучшем случае, осознаваемое отношение тождества между научной теорией и общественно-политической программой: наука создает общество[646].

Богданов, без сомнения, настолько хорошо осознавал это тождество, что не довольствовался развитием своих теорий и разработкой практических возможностей только лишь на страницах своих романов. Даже более того, научные эксперименты не были для него моделью идеального социалистического общества: вместо этого он пытался использовать их как реальный каркас, как конституирующий это общество элемент. Исходя из этого, переливания крови были для Богданова не образцом пролетарской науки, а представляли собой одну из составных частей научного действия – медицину. Остальными частями, что уже известно из текстов Гарвея, были экономика, политика, образование, архитектура и – что еще незаметно у Гарвея – искусство.

Пролеткульт: организация знаний посредством опыта

За неделю до начала Октябрьской революции в Петрограде 208 делегатов Первой конференции пролетарских культурно-просветительских организаций встретились, чтобы обсудить вопрос необходимости и возможности всеобщей культурной революции. Эта встреча, предшествовавшая социальной революции, которая вскоре опередила его самые смелые планы, имела далеко идущие последствия. Во-первых, ее участники инициировали те дебаты о преобразовании русской культуры, которые шли в первые годы советской власти в самых разных областях знания[647]. Кроме того, эта конференция создала основу массового движения, так называемого Пролеткульта, разросшегося в последующие годы почти до полумиллиона человек и к 1920 году насчитывавшего примерно столько же членов, сколько и Коммунистическая партия большевиков[648].

«Творческая революция мировой культуры» – таков был лозунг главного идеолога Пролеткульта. За счет «смены стихийного образования и борьбы социальных форм их сознательным созиданием»[649] под руководством партии должен был сформироваться субъект, необходимый для длительной общественной трансформации[650]. Благодаря помощи своего зятя – нового народного комиссара просвещения Анатолия Луначарского – Богданов внедрил в учебные заведения невербальные формы обучения, которые должны были помочь революционным рабочим в практическом, творческом обхождении с материей обнаружить и развить свою собственную логику, эстетику и идеологию[651]. Формулируя кратко – субъект должен был, осознавая структуры вещей, как естественных, так и техногенных, познать собственные структуры и сам себя трансформировать. Тот факт, что этот самый «новый субъект» обладал подобной способностью к трансформации, был Богданову, очевидно, известен из его опыта работы в левореволюционных рабочих кружках. Необходимость такой трансформации вытекала не в последнюю очередь из того, что население почти на 80 % было неграмотным[652].

Пролеткульт начал свою работу как союз разрозненных рабочих клубов, заводских советов, самодеятельных рабочих театров, студий, семинаров, журналов и газет и за короткое время распространился по всей стране, основав 300 филиалов, организованных на базе самоуправления[653]. Фотографы, поэты, кино- и театральные режиссеры, специалисты по научному изучению труда, учителя, философы и специалисты по естественным наукам – членами Пролеткульта были представители самых разных профессий. Такая дисциплинарная многоплановость привела к гетерогенному пониманию того, что есть «пролетарская культура», но если привести все эти мнения к общему знаменателю, можно обнаружить три главных представления. 1. О культурной гегемонии. 2. Об институциональной независимости (от партии и профсоюзов). 3. О необходимости культурных изменений[654]. Первое представление подразумевает понятие культуры, охватывающее все от языка и морали до науки и эстетики, литературы и искусства, которое затрагивает всю повседневную жизнь пролетариев, а не только вопросы политики и экономики. То есть «культура» здесь понималась как дополнение