Авангард и психотехника - Маргарета Фёрингер

и разноголосым»[669]. Политика, идеи и размышления, проекты и планы, литературные, технические или художественные воззрения – с точки зрения расцветшей за последние десятилетия традиции изучения утопии все это выглядит в годы после революции как мечтание. Но если эпоха такова, что все в ней можно назвать утопическим, и если приходится задаться вопросом, что же было не утопично, то не заставляет ли это заподозрить, что понятие «утопия» вообще уже ничего не объясняет, ничего не означает и может быть заменено другим? Даже средняя продолжительность жизни, научные эксперименты, военный коммунизм и планы пятилеток в последнее время вписываются во все более и более расширяющееся понятие утопического времени – вне зависимости от того, были ли эти утопии реализуемы или нет. История утопических идей, кажется, спокойно обходится без того, чтобы задаваться подобными вопросами, даже в том случае, когда они имеют прямое отношение к ключевым понятиям ее научного словаря. Слово «утопия» восходит этимологически к несуществующей стране, которая помещается нигде или в отдаленном будущем и представляет собой «фантазии, без реального основания, мечту, плод воображения»[670]. Вместо того чтобы признать это противоречие в определении, исследователи утопий объявляют утопичными едва ли не все те события, которые встречаются в фантастических романах и философских проектах, до того как они состоялись. Как много, однако, останется от утопии, если дать ей время и пространство, где она может быть реализована? Действительно, можно ли считать реализованную утопию утопией? Или это, скорее, оставленная, преданная утопия? Не стоит ли вместо того чтобы принижать значение нереализованных проектов, называя их утопичными, посмотреть внимательно на те политические, социальные и концептуальные границы, на которые натолкнулась их реализация?

Одним из подобных проектов, который даже нельзя с уверенностью назвать провальным, был проект нового человека, так называемого homo sovieticus, – ни в коем случае не стандартизированного, но все же подлинно советского человека. Как и уже описанные выше идеалы, «советское» проявлялось, прежде всего, в непоколебимой вере в оптимизацию человека и в отходе от устаревших представлений о нем[671]. Этот отвергнутый устаревший образ человека, еще, однако, не ушел в прошлое и по своей природе принципиально мало чем отличался от нового. Оба этих человеческих типа разделяла только революция и идеология, провозглашавшая вместо воспитания нового человека самовоспитание, которое как раз и пытался практиковать Пролеткульт. Александра Коллонтай, центральная фигура советского женского движения, продвигала права новых женщин, пользуясь попутным ветром движения за нового человека: в 1917 году не без ее участия было введено избирательное право для женщин, в 1919‐м она основала Женский отдел в Коммунистической партии и заняла пост народного комиссара государственного призрения. Она пыталась улучшить положение женщины в обществе пропагандой новой формы сексуальных отношений: «союз, построенный на взаимной склонности и дружбе» возможен только при «постоянной смене сексуальных партнеров, подстегиваемой страстью, и без домашнего рабства». Только если женщина может свободно реализовать желания своей плоти, только тогда эта новая женщина сможет стать коммунисткой[672]. Продолжение человеческого рода, наоборот, должно быть организовано государством без оглядки на личные интересы и по гигиеническим параметрам, точно так же уход за детьми и их воспитание. Особенно последнее положение не осталось лишь благим пожеланием. Если верить Коллонтай, то советские дети действительно стали предметом заботы государства: «‹…› существовали дома малютки, детские сады, детские колонии и детские дома, санатории и дома отдыха для ослабленных детей, рестораны, завтраки и обеды в школе, бесплатная раздача учебников, теплой одежды, обуви и т. д.»[673].

Один из подобных детских домов называл себя «детский дом-лаборатория» и развивал самовоспитание на научном и в особенности крепком экономическом основании – при помощи психоанализа. Ведь учение Фрейда гласило, что «в человеческой психике наряду с осознанной духовной жизнью существует огромное царство бессознательного»[674], и для того чтобы исследовать это царство и способствовать его развитию, достаточно было при воспитании детей просто ничего не делать. Вместо того чтобы преподавать детям правила поведения, учить их морали, вежливому отношению и пониманию окружающих, воспитатели разрешали этим новым детям свободно переживать их биологически обусловленную инфантильную сексуальность, и это касалось также развития чистоплотности. Не было ни приказов, ни наказаний, ни ласки[675]. Воспитательницы занимались в основном наблюдением за детьми и писанием очерков их характера, дневников или просто заметок «об исправлении телесных потребностей ‹…› о длительности дневного и ночного сна, состоянии кожи, аппетите и настроении»[676]. Эта иная форма воспитания больше не называлась педагогикой: с 1923 года она получила название «педология». Главным ее протагонистом являлся Арон Залкинд, жесткий критик фильма Пудовкина.

Помимо женщин и детей, разумеется, и советские мужчины подвергались попыткам социалистов насадить самосовершенствование. Начиная от научной организации труда Гастева и до стахановского движения начала 1930‐х годов, ради выполнения пятилетнего плана объявившего нормой для всех то, что делал один лучший рабочий, новые мужчины должны были постоянно учиться работать быстрее и дольше, и при этом не уставать и не болеть, а в свободное время еще и посещать курсы повышения квалификации.

В рамках всех этих трансформаций в нового человека не была забыта и советская евгеника, которая должна была помочь реализовать провозглашенную Троцким задачу: «Человек примется наконец всерьез гармонизировать себя самого. Он поставит себе задачей ввести в движение своих собственных органов – при труде, при ходьбе, при игре – высшую отчетливость, целесообразность, экономию и тем самым красоту. Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, пищеварением, оплодотворением – и, в необходимых пределах, подчинит их контролю разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший homo sapiens, снова поступит в радикальную переработку и станет – под собственными пальцами – объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки»[677].

Из числа таких экспериментов чаще всего упоминается – по причине своей уникальности – проект по созданию советского нового человека при помощи скрещивания человека и обезьяны. По заданию партии в 1926 году на территории обезьяньего питомника Института Пастера в Африке за эту работу взялся советский экспериментальный биолог Илья Иванов. Он пытался осуществить искусственное осеменение самок шимпанзе спермой человека, но ему не удалось найти в Африке в нужном количестве половозрелых подопытных животных. Тогда он вернулся в Советский Союз, привезя с собой одного шимпанзе, и обосновал свою лабораторию в обезьяньем питомнике в Сухуми, чтобы осуществить там обратный эксперимент: оплодотворить женщин, вызвавшихся участвовать в опыте, семенем этого шимпанзе по кличке Тарзан. И вновь эксперимент Иванова потерпел неудачу по стечению обстоятельств, а не из‐за отсутствия государственной или научной поддержки: Тарзан умер в 1929 году, и гибридизация нового человека так и осталась навсегда неопробованной[678].

Один из биологов, поддерживавших опыты Иванова, генетик Александр Серебровский, разработал в 1926 году вполне реалистичное предложение для применения евгеники на практике. Он планировал создать банк наследственного материала пролетариата, который он назвал «Генофонд». В этом банке должен был храниться материал для подбора оптимальных сексуальных партнеров, причем эти люди должны были размножаться не естественным путем, а благодаря искусственному осеменению. Но и эта идея не была реализована, поскольку в начале 1930‐х годов лаборатория Серебровского поменяла вектор своих интересов под давлением политически мотивированных обвинений в чересчур высокой «биологизации» нужд общества[679]. Тем не менее этот неосуществившийся проект как нельзя лучше подходит для иллюстрации того, насколько близки к реализации были так называемые утопические