Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

о бок с Черняками, после возвышенных разговоров Лидии Семеновны об искусстве и благородстве характеров, уживающихся рядом с самым узким мещанством, плюшкинством (крохоборством) и прямо иной раз свинством в отношении к другим, – И. А. приятно трогал и казался даже образцом благородства. Мы держали себя у него полными хозяевами, разгуливали по всему дому и смотрели, что кому хотелось.

Также висят у него в кабинете плакаты: «Книг из библиотеки не просить», – между тем как сам он привозил не раз курсисткам редкие книги, рукописи и давал их на дом, даже едва зная в лицо тех, кому давал. И некоторых вчерашних гостей своих он, наверное, видел только в первый раз, т. к., несмотря на приглашение одним семинаристкам, приехали и несеминаристки.

Демонстрирование своих рукописей И. А. большей частью сопровождал рассказом о том, как они к нему попали. Например, деревянного «Иисуса сидящего» И. А. просто-напросто выкрал с чердака монастыря во время всенощной, в чем ему помогал чуть ли не отец-казначей или хранитель ризницы, что-то в таком роде. А так как статую проносить надо было мимо молящейся публики и всей монастырской братии, то ее и закрыли, «вы понимаете, на случай, если бы нас окликнули. Дурно, мол, сделалось человеку, и все тут. Ну да, слава Богу, все сошло благополучно».

Некоторые археологические вещи, вроде старого оружия, бердышей, пищалей, домашней утвари и даже некоторых крестов, продал ему за бесценок какой-то сторож, который, прельстившись примером ученых копателей, вздумал сделаться археологом и самостоятельно заняться раскопкой курганов, спросил у И. А. советов и указаний на этот счет и таким образом добыл эти вещи, проданные потом Шляпкину.

Надеждинскую, кажется, коллекцию И. А. купил на аукционе, причем благодаря тому, что он дал взятку в 300 р. судебному приставу или кому там следует, – аукцион был веден жульническим образом, и за бесценок И. А. приобрел много ценного и редкого. Были, между прочим, такие эпизоды. Покупает он письменный стол, а пристав и говорит: «К столу полагаются две подушки», – и велит положить очень редкие диванные подушки итальянской работы XVI или XVII века с папским гербом, шитым золотом. Или по распродаже крупных вещей пристав объявляет: «Аукцион окончен. Все оставшиеся мелочи положить с вещами г-на Шляпкина, их нечего считать», – и пр. в таком роде.

И. А. хотя как будто и возмущался, с одной стороны, но с другой – несомненно гордился своим умением пользоваться случаем и, по всей вероятности, признавал втайне вместе с иезуитами, что цель оправдывает средства и ради науки все возможно47.

Когда уж нечего было больше смотреть и показывать, И. А. вытащил свой альбомчик с автографами и предложил просмотреть и его48. За него взялась было Батенина, но я поспешила предложить свои услуги для чтения вслух его содержимого, и альбом был в моих руках. Так спасла я отчасти свою честь.

Дело в том, что в первое посещение И. А. я нежданно-негаданно для себя должна была тоже «руку приложить». Каково мне это было – может понять только тот, у кого большое самолюбие, кто желает быть умным человеком, а на самом деле считает себя круглым идиотом, кто еще больше чувствует свое идиотство в присутствии высочайше утвержденных умов, т. е. гг. профессоров, получивших патент на ум; кого одно слово «профессор», «ученый» способно повергать в прах и трепет, а присутствие их – приводить к полной атрофии и того ума, которым наделила его при рождении природа или Господь Бог. Такова была я тогда, да еще в n-й степени. (Немножко сохранилось это и сейчас, но только немножко и при особых обстоятельствах.) Я написала что-то очень возвышенное, т. к., во-первых, всегда имела49 склонность к возвышенным чувствам, а во-вторых, присутствие мое в таком храме великого, каким мне казался шляпкинский дом, поневоле настроило струны моей души на самый что ни на есть возвышенный лад. Руки мои дрожали, сердце замирало, а душа уходила в пятки, когда я всеми 10‑ю буквами выводила свою фамилию, т. к. мне казалось невежливым и неприличным поставить только инициалы. А хотелось этого ужасно! Или лучше совсем ничего не писать. Я так и слышала за собой голос И. А.: «Вот дурища-то, прости Господи», – после того как мы уехали и он взял посмотреть альбом50.

Теперь все это вспомнилось мне очень живо, и я очень не хотела, чтобы кто-нибудь из присутствовавших курсисток набрел на мою надпись (перед равными всегда стыднее, чем перед высшими и низшими). Но недолго длилось мое спокойствие. Видя, что я с трудом разбираю почерки, И. А. предложил читать сам и взял у меня альбом… Все было кончено. Сердце куда-то провалилось. Я сидела как на иголках. «Ну сейчас, сейчас прочтет. Нарочно выищет… Из любезности… Подумает сделать мне приятное…» – думала я, поспешно вставая и становясь за ним, чтобы при первой попытке И. А. назвать меня – как-нибудь помешать. Но не знаю, догадался ли он о моей тревоге, случайно ли это вышло – только И. А. мудрое изречение мое прочел, а фамилию не назвал и виду не подал, что оно ко мне относится. Верно, понял все-таки, почему я поспешила взять у Батениной альбом и что караулила теперь у него за спиной.

В альбоме было несколько стихотворений Голенищева-Кутузова, автографы Григоровича, Потехина, Вейнберга и пр. … Три последние были с И. А. членами театрального цензурного комитета, заведовавшего выбором пьес для Александринского театра51, и, воспользовавшись подходящим случаем, И. А. рассказал несколько эпизодов из их совместной деятельности, изображая их в лицах и стараясь по возможности передать индивидуальность каждого.

– Мы собирались обыкновенно по субботам, – говорил И. А., сложив на животике руки и озирая нас всех, как это он привык делать на лекциях, – знаете, в той маленькой комнатке, возле фойе Александринского театра. Читал всегда Вейнберг вслух. Он читал, знаете, очень недурно и умел передразнивать всех артистов, так что если какая-нибудь сцена из читаемых подходила к кому-нибудь из них, он старался прочесть ее так, как ее исполнял бы передразниваемый им артист. При этом дурачился, конечно, утрировал немного, но характер схватывал удивительно верно. У них, верно, это уж семейная жилка была, знаете ли; ведь брат его и был актером52. Мы, бывало, покатывались со смеху, как он изображал Мичурину: в самом трагическом месте: «Ах! мне дурно…» – и первое время не знаешь даже, написано это в роли или Петр Исаевич вошел в роль Мичуриной. Это ее прием был.

– Но что меня всегда поражало