«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

«Александр Сергеевич Пушкин среднего роста, худощавый, имел в младенчестве белокурые курчавые волосы, сделавшиеся потом темно-русыми, глаза светло-голубые, улыбку насмешливую и вместе приятную, носил на умном лице отпечаток африканского своего происхождения, которому соответствовали живость и пылкость характера, раздражительного, но доброго, услужливого, чувствительного. Он в особенности отличался большими своими бакенбардами и длинными ногтями, которыми щеголял. Любезность, острый ум, необыкновенная память и заманчивый, веселый рассказ делали его украшением, душою общества»[566].

Наконец, еще один прижизненный портрет поэта написан масляными красками Карлом Петером Мазером; Пушкин изображен, как и у Тропинина, «неприглаженным и неприпомаженным», полулежащим на широком кресле, в клетчатом халате и с открытым воротом рубашке. С другой стороны, портрет поэта отличается от изображенных на холстах Тропинина и Кипренского, но, по мнению Анучина, некоторые особенности физиономии Пушкина подтверждаются его посмертной маской, и портрет Мазера, безусловно, заслуживает внимания при выяснении черт пушкинской физиономии[567]. Кстати, уже ко времени комментирования Анучиным этого портрета Пушкина холст порядочно попортился, потускнел и требовал искусной реставрации.

Стоит сказать и еще об одном из самых примечательных и вместе с тем поздних портретов Пушкина, хранящемся ныне в Институте русской литературы. История его написания и местопребывание до 1887 г. неизвестны. Сходство его и так сказать, документальность, по-видимому, изумительны. Так, например, современники свидетельствуют, что к концу жизни волосы Пушкина перестали виться и начали редеть, так что уже стала обозначаться небольшая плешь, и мы видим это на этом портрете. По справедливому замечанию Е. Ф. Голлербаха, «только в редких случаях, как, например, в отношении данного портрета Пушкина, существует молва, передаваемая из поколения в поколение, которая утверждает, что портрет действительно похож»[568]. Характеризуя его, тот же исследователь замечает: «Перед нами портрет реалистический в лучшем смысле слова… художника-интимиста и не слепок с натуры. А живой образ, полный двуединой духовно-телесной экспрессии»[569].

Этот портрет поступил в Александровский лицей в мае 1887 г. Как считал С. Ф. Либрович: «Пушкин представлен на этом полотне совершенно натурально… Лицо в профиль направлено в левую сторону от зрителя; на нем явственно выступают, как и у Тропинина, но менее резко, и африканские губы, и выдающиеся скулы, т. е. характерные черты лица поэта. Сквозь лохматые курчавые волосы слегка просвечивает лысина – подробность, незаметная ни на каком другом портрете»[570].

Портрет был пожертвован Лицею и подписан инициалами «И. Л.». На загрязненном, запыленном и поблекшем от времени полотне едва можно было различать черты лица. И на первый взгляд, можно было подумать, что это какая-то плохая копия с Кипренского. По поручению ректора Лицея Н. Н. Гартмана портрет был тщательно реставрирован, перенесен на другое полотно, и выступили, как живые, черты лица поэта. Тогда только и можно было оценить, что портрет действительно замечательный. С помощью Эрмитажа по характеру живописи удалось установить, что портрет принадлежит кисти петербургского художника И. Л. Линева[571].

Что касается самого письма, то оно отличается силой, смелой лепкой, сочностью и вместе с тем большой жизненностью: «Блеск живых глаз, умный, высокий лоб в легких морщинах, задумчивое лицо – все это передано в портрете с замечательной рельефностью, но без малейших “прикрас”, без каких бы то ни было поэтических прибавлений. Невольно является предположение, что это едва ли не единственный портрет Пушкина, внушающий полнейшее доверие сходства, полнейшее убеждение, что таким именно был в действительности Пушкин»[572]. Любопытно, что Либрович в своих оценках этого портрета как будто предваряет мнение Голлербаха.

Особняком в это портретной галерее выглядит карикатура на Пушкина с камергерским ключом (Государственный музей им. Н. К. Крупской, Смоленск). Известно, что звание камер-юнкера, пожалованное титулярному советнику и гениальному поэту в конце 1833 г., раздражало Пушкина. Он считал это насмешкой, и действительно «дурные шутки» светского Петербурга не замедлили ждать[573]. В этом отношении примечательно свидетельство приятеля Пушкина А. Н. Вульфа, заставшего его в феврале 1834 г. негодующим на царя за то. Что тот одел его в мундир. Одной из таких «дурных шуток» и была карикатура, своего рода «графический пасквиль (Л. Гроссман) на человека, который мечтал совершенно отойти от двора и заняться историческими трудами.

«Некоторые приемы зарисовки, штриховки общей композиции портрета, – считает Л. Гроссман, – трактовки лица, руки и костюма весьма характерны для любительской манеры 30-х годов <…> Это неизвестное изображение Пушкина раскрашено: волосы – темно-русые, фрак – синий, фон заштрихован свинцовым карандашом»[574].

Эта миниатюра в овальной рамке была передана еще в довоенные годы провинциальной литературной работницей Яковлевой-Ланской в Смоленский Тенишевский музей. Набросок представляет несомненный интерес как образец нашей робкой «политической карикатуры» 1830-х годов, но и как новая зарисовка пушкинского профиля, позволяющая судить, по мнению Гроссмана, сквозь черты легкого шаржа о подлинном облике поэта[575]. Сопоставление этого шаржа с вербальными изображениями Пушкина подтверждают впечатление от карикатуры. Ксенофонт Полевой сообщал, например, свое впечатление от встречи с поэтом: «Худощавый человек, с резкими морщинами на лице, с широкими бакенбардами, покрывающими всю нижнюю часть его щек и подбородка, с тучею кудрявых волос…»[576]

Собственно говоря, на этой миниатюре изображен сам «гнусный Петербург», изобличающий свою несовместимость с независимостью гения.

Заканчивая речь о портретах Пушкина, имеет смысл завершить его разговором об автопортретах поэта. По подсчетам Р. Г. Жуйковой, зарегистрировано 96 автопортретов[577]. М. Беляев утверждал, что, несмотря на их заостренность и шаржированность, или, быть может, в силу этого, они обладают первостепенным иконографическим значением[578]. И если просматривать подряд один за другим многочисленные автопортреты Пушкина (разумеется, речь идет не о воспроизведениях в печати, а о подлинниках), то прежде всего поражаешься тому повышенному интересу, который был свойствен Пушкину в отношении к своей наружности.

Вероятно, этот интерес, предполагает исследователь, возникает из осознания особого значения своей личности. Пушкин глубоко сознавал свою историчность и в связи с этим остро реагировал на то, каким он представлялся окружающим не только по своим духовно-интеллектуальным проявлениям, но и своим физическим обликом.

Беляев резонно отмечал, что из всех его портретов Пушкину, кажется, наиболее нравились работы Кипренского и Райта, т. е. как раз те, где его арапские черты выражены не явно, а всей индивидуальной физиогномике придан вид, наиболее отвечающий утвердившимся общим представлениям о благообразии[579]. Но, как отмечает С. А. Фомичев, в 1830-е гг. портретные сюиты исчезают из черновиков Пушкина, словно он забывает о мнениях и «разговорах» своих современников[580]

Здесь уместно напомнить, что известный пушкинист Т. Г. Цявловская оспаривала пушкинский эпитет «арапский». В жилах русского поэта, писала она, текла африканская кровь. «Он был по