Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

не нескольких людей. Если я соглашусь на этот пересмотр, Лангнер пообещал свою поддержку и добавил, что он совершенно уверен в том, что сможет поставить пьесу. Он весело заметил, что на самом деле просил совсем немногого; что я смогу внести все необходимые изменения за неделю. Это был оптимизм, который я не разделял. Однако я пообещал приложить усилия и уехал в Кембридж.

Профессор Бейкер был в полном ужасе, когда я сообщил ему эту дурную весть. Он сказал, что предлагаемый пересмотр не только сильно удешевит пьесу, но и невозможен, так как мою пьесу приветствовали и хвалили как новое направление в американской драматургии; ее судьба была поставлена на рельсы. После этого он прочитал мне отрывок из только что вышедшей книги Оливера Сейлера «Наш американский театр», в которой моя пьеса подробно описывается как «самый радикальный и успешный эксперимент, когда-либо сделанный в американском театре». Мастерская получает свою долю похвалы за постановку моей пьесы.

Это, конечно, сладкая музыка для моих ушей, но мое сердце приобрело кремнистый оттенок, и звук шекеля не может не радовать. Я сказал об этом профессору Бейкеру так мягко, как только мог, и он обвинил меня в том, что я позволил Нью-Йорку «коммерциализировать» меня за шесть недель моего пребывания здесь. Это открыло шлюзы; я уже достаточно наслушался подобных разговоров. Вся старая и жестокая сентиментальность мира в его отношении к художественному нанесла мне горький удар. Я сказал ему, что дело не в желании получить пирог и вино, а в голой нужде: Хлеб! Хлеб! Хлеб! Разве это коммерция? Тогда, действительно, был ли Христос материалистом, когда умножал хлебы? Между прочим, Христос, в отличие от многих его нынешних последователей, был достаточно разумен, чтобы понять, что мужчин и женщин нужно кормить.

Я снова затронул вопрос о своем будущем. Что я должен делать? Ответ пришел, как всегда: Писать! Пишите! И больше ничего не делать. Да, но как? Мне говорили это три года: все это, несомненно, было очень верно, но не очень полезно. Мне предложили преподавать. При этом предложении он выглядел так, будто его хотят оторвать от земли. Из всех возможных предложений это было худшим – а он, похоже, считал, что все мои предложения были невероятно плохими. Наконец – и это была самая страшная ирония! – он признался, что после зрелого размышления ему показалось, что год за границей – это именно то, что мне больше всего нужно. Весь юмор этого признания становится очевидным, когда я говорю вам, что не далее как в августе он обрушил на меня свой гнев, когда я предложил именно это, и тогда он сказал мне, что это было бы колоссальной глупостью. Теперь, очевидно, он забыл, что когда-либо делал подобное заявление; ветер, по непонятным причинам, отклонился от другого угла, и он взял галс.

Во всяком случае, я начал понимать – и это был горький сквозняк, – что профессор Бейкер был прекрасным другом, верным критиком, но плохим советчиком. Я понял, что с этого момента распоряжение моей жизнью находится в основном в моих собственных руках; что человек получает прибыль, какими бы благими ни были его намерения, не от чужого опыта, а только от того, который касается его самого. В это время я услышал, что Нью-Йоркскому университету требуется несколько новых преподавателей на февральский семестр, и поручил Гарвардскому бюро назначений переслать мои письма, оценки и документы. Я подал заявление; я попросил друзей в Нью-Йорке выступить от моего имени. Через два дня я получил ответ. Инструкторство было моим, если я этого хотел. Я прилетел в Нью-Йорк на самолете. Мне понравились люди. Предложение было более чем разумным: $1800 за семь месяцев при графике преподавания восемь часов в неделю; моя работа должна была быть связана исключительно с английской композицией. Люди из университета заверили меня, что я легко справлюсь с работой, как на занятиях, так и вне их, при трех часах в день. Если это правда, то у меня будет время писать.

Есть и еще одно преимущество, причем весьма существенное. Колледжу – этому его филиалу – всего восемь лет, и у него нет традиций. Мне предоставлена большая свобода; личная идиосинкразия признается и разрешается. Кроме того, студенты, в основном евреи и итальянцы, приехали из Ист-Сайда; многие из них идут на весьма значительные жертвы, чтобы получить образование. Соответственно, они совсем не похожи на обычных студентов колледжа. Я рассчитываю установить здесь контакты, получить за семь месяцев пребывания материал, который может оказаться бесценным. Я здесь до сентября; летом я должен преподавать. Я здесь, где есть театр – театр, который я люблю, – и если я не смогу писать пьесы, то, по крайней мере, смогу их увидеть. Что скажет или уже сказал профессор Бейкер, я не знаю. Я никогда не говорил ему о своем решении.

Но я преподаю уже два дня, и я живу; и ничто во мне, насколько я знаю, не «претерпело морских изменений».

И это все, что я хочу сказать вам на данный момент – сверх того, что вы уже знаете: что вы безмерно привязаны ко мне и что, как и прежде, я – Искренне Ваш.

P.S. И – слава богу – я свободен. Мир принадлежит мне, и в настоящее время я владею очень маленькой, но приятной его частью – комнатой 2220 в отеле «Альберт», где я надеюсь в скором времени иметь счастье прочесть одно из ваших писем.

Пришла новая пьеса [«The House» (позднее «Mannerhouse»)]; я прочитал ее другу [вероятно, Генри Фиск Карлтон] в Нью-Гемпшире, который тоже пишет. Он сказал, что я продам ее, несмотря на «ад и паводок». Слова принадлежат мне. И, кстати, я пробыл в Нью-Гемпшире четыре дня и ловил рыбу на льду. Вот такая история.

Джулии Элизабет Вулф [*]

Отель «Альберт»

11-я улица, Юниверсити сквер, Нью-Йорк

Среда, 12 марта 1924 года

[Примечание вверху первой страницы]: Я возьму деньги, которые останутся в сентябре, и поеду в Англию.

Дорогая мама: Я только что закончил читать твое письмо. Я не знал, где ты находишься, писать ли тебе в Эшвилл или в Майами. День или два назад я получил письмо от дяди Генри. Он немного беспокоился о тебе, потому что, когда я писал ему в последний раз, ты была больна и находилась в Майами. В Эшвилле, несомненно, зима не заставит себя ждать. Я полагаю, весна наступит через неделю или две: год, похоже, ранний. Сейчас здесь стоит отвратительная погода с мокрым снегом, но зима была удивительно мягкой.