Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

равно: наши владения будут одинаковы шесть футов в длину и два фута в ширину. Умоляю тебя: поживи хоть немного для себя сейчас, рано или поздно пробьет и наш час, и, как в свое время наши предки, мы повернемся лицом к стене, свет померкнет, и нас окутает вечная тьма ничего, кроме тьмы.

Напиши мне поскорее. Привет и пожелания здоровья и счастья.

Твой сын Том.

P.S. Да, мне нужны рубашки

Следующее письмо Фредерику Л. Дэю было найдено среди собственных бумаг Вулфа и, очевидно, является черновым вариантом письма, которое было переписано и отправлено по почте. Слова в скобках обозначают те, которые стали неразборчивыми в результате разложения бумаги: двойные пробелы обозначают отдельные фрагменты, которые могут следовать или не следовать в указанном порядке.

Фредерику Л. Дэю

Отель «Альберт»

Нью-Йорк

[Апрель, 1924]

[Со стрелкой, указывающей на изображение отеля «Альберт» на бланке письма]

Как мило, Фриц?

Мой дорогой Фриц;

Твое письмо – самое приятное, что могло случиться; если мое перо немного дрожит, помни, что это от нетерпения. Я только что закончил читать ваше [письмо]. Я с болью отметил, что вы «вряд ли ожидаете ответа» – и вот он уже на почте. Если это не разрушит на время вашу веру в себя как в судью, то вы в безопасности [в] своем собственном самомнении. Но у вас его мало, Фриц.

Не знаю, насколько длинным будет это письмо, но когда я начинаю разбрасывать чернила, меня уже не остановить. Итак, сделайте сейчас свою «Ежедневную дюжину», пять глубоких вдохов и начинайте читать.

Я не собираюсь обсуждать здесь мудрость или глупость моего решения приехать в Нью-Йорк. Я спокоен как никогда за последние четыре года, и в те моменты, когда у меня есть время писать, я пишу как сумасшедший… В моих классах здесь более ста человек – мальчики и девочки, смешанные по расе, но на девяносто процентов евреи. Многие из них приезжают из нью-йоркского Ист-Сайда. Я считаю, что устанавливаю контакт, который окажется для меня очень ценным. Я приехал без расовых сентиментальностей – более того, с сильными расовыми предрассудками в отношении евреев, которые я все еще сохраняю. Я узнаю – и уже узнаю – очень многое.

В одном я, конечно, убежден. Я не школьный учитель. Это, думаю, не вызовет удивления в Кембридже. Но это может удивить вас – моих маленьких дьяволят, таких как я: Я «популярен». И – держите это под спудом, Фриц, – мне сказали, что девушки – некоторые из них очень красивы, вы знаете – «запали» на меня. Язык чужой, цитирую. На днях одна девушка пришла в английский офис поздно вечером на то, что технически называется «конференцией». Все было в порядке. Она сдавала свою работу. Она была очень красива. Однако внезапно она начала судорожно всхлипывать, закрыв лицо своими маленькими красивыми [руками]. Не успел я сообразить, что к чему, как она оказалась у меня на плече. Я оглянулся и увидел, что заведующего кафедрой нигде не было видно. Мы продолжили конференцию. Удивительное дело. Все бы ничего: но сейчас апрель, и что-то будоражит их кровь. И «в моей, в моей, так я клянусь розой»…

Боюсь, я неизлечимый романтик, проклятый чувством юмора. Ни один истинный романтик не должен уметь видеть комедию, Фриц. Вы вечно «шутите» над своими эмоциями, знаете ли. И, конечно, это не…

Возможно, вам интересно, Фриц, что я сделал со своей пьесой из десяти актов – переписал, пересмотрел, переснял, вырезал, добавил, изменил. Нет, я не делал ничего из этого. На самом деле, до, во время и после пьесы меня так изводили, изводили, изводили, изводили [изводили?] похвалой и критикой – ни с одной из которых я не согласился, – что я от всей души и полностью устал от своего первого огромного опуса. Я оставляю его во всей красе его несовершенства. Мой мир изменился; я пишу лучшую пьесу – и не буду иметь ничего общего со старой. Все это, я знаю, нарушает цеховой стандарт должного поведения «художника». Если бы я был «художником» – слава богу, что это не так! – Я должен был бы непрерывно работать в течение пяти лет, пока не довел бы свою пьесу до того мифического состояния совершенства, к которому стремится каждый истинный ученик «47-ой Студии». Но, к сожалению, я не могу действовать с таким сдержанным приличием. У меня есть грубый похотливый молодой талант, который надраивает свои жеребячьи пятки, и я делаю все возможное, чтобы удержать его на пастбище в том виде, в котором он есть. У меня есть новые идеи – я устаю от вещи почти сразу после того, как она написана. Ни один человек, я полагаю, не пишет исключительно для того, чтобы выразить себя – всегда присутствует мысль о какой-то аудитории, – но, полагаю, я так близок к тому, чтобы писать для чистого самовыражения – просто, то есть, чтобы выпустить это из себя, – как никто из тех, кого вы знаете.

Конечно, я понимаю, что это вряд ли наполнит мой кошелек.

Нью-Йорк послужил стимулом, он усилил мой энтузиазм по отношению к одним вещам и презрение к другим. Моя любовь к театру выросла: выросла и моя неприязнь к большинству людей, которых я встречал, имеющих отношение к театру. Если ставится моя пьеса, я предпочитаю, чтобы ее ставили «Беласко» или «Дж. М. Кохан», а не Гильдию или эту отвратительную клику в Провинстауне. Последние, кстати, держат мою пьесу уже более четырех месяцев. Я неоднократно ходил к ним, проталкиваясь сквозь толпу коротко стриженных женщин и длинноволосых мужчин, заполняющих их комнаты, чтобы узнать новости, новости, новости. Каждый раз злобного вида [ведьма?] с рыжими волосами уходила в маленькую комнатку, тасовала какие-то бумаги и возвращалась с информацией, что пьеса у чтеца, что «вы обязательно услышите на следующей неделе». Каждый раз у меня спрашивали «мой адрес, и он был благочестиво отмечен». Месяц назад я вернулся в последний раз. Спасаясь от рыжей гарпии и нескольких дегенератов, я вошел в маленькую комнату и спросил машинистку. Она открыла шкаф и нашла мою пьесу под дюймовым слоем пыли. О Боже! Ее вернули. Я был искренне рад: я хотел ее вернуть. Кроме того, что мне даст одна из их постановок в их паршивом маленьком театре? Ничего.

Но нет. Она не была возвращена. Ее даже не читали. Но она была уверена, что «еще через неделю»… Вслепую нащупав дверь, я, пошатываясь, вышел. Конечно, с тех пор я ничего не слышал. Но я почти закончил длинное