Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

новации. А иные из них – и отвергнуть вовсе. Культура, конечно, не социальная история, но в ней тоже не все этапы можно перескочить (помните советское: «из феодализма в социализм, минуя капитализм»?).

Конечно, в данном случае мои предостережения могут быть излишни. Но на примере целого ряда литератур и частично, увы, новейшей русской я вижу, что сама проблема – существует. Проблема слишком безоглядного увлечения чужими расхожими образцами. Хотя бы вот это повальное распространение среднеарифметического «американизированного» верлибра, которому все равно на каком языке быть написанным. Проблема, разумеется, не в верлибре (следящие за русской словесностью знают, что автор этих строк сам пишет как раз свободным стихом) и не в Америке (там есть чудесные поэты), а в том, что поэзия, будучи высшим выражением национального в любой духовной культуре, требует великой осторожности при заимствовании. Не знаю, как в экономике, а в культуре уж точно – глобализм не лучше империи.

Для журнала «Литературный Азербайджан», 2006

Простое сложное

Стихотворения Владимира Салимона внешне очень просты. Короткие, обычно в 8–12 строк, на первый взгляд они представляют собой абсолютно прозрачные грамматические конструкции. Вот только пересказать ни одно из них, хоть приблизительно, почти невозможно:

Знакомый полумрак –

полуподвальный,

а может быть, и так –

уклад патриархальный.

Провинциальный быт,

похожий

на скрип колес, на стук копыт,

когда в телеге под рогожей

трясешься берегом реки,

воображая,

как нарасхват пойдут мешки

в канун уборки урожая… –

Господи, да о чем все это? При чем тут полуподвал, откуда взялась телега и что нам за дело до дефицита мешков под урожай грядущей осени?

В стихотворении ровным счетом ничего не произошло. Больше того, совершенно очевидно, что и не происходило – не только ожидаемая торговля мешкотарой, но и сама поездка в телеге явно привиделась поэту разве что в воображении. И тем не менее мы получили все: и абсолютно воспроизводимую зрительно панораму среднерусской равнинной местности (похоже, запечатленной поздней, сыроватой, сумрачной весной), и готовый «очерк» провинциальной жизни, и смутную тоску по отчему краю, где каков климат, такова же и жизнь.

И так всякий раз.

Стихи Салимона отнюдь не бессобытийны. Напротив, они все переполнены событиями, мнимыми или настоящими. Но какими-то, для любого серьезного человека, совершенно частными, не стоящими упоминания, ничтожными. То мы узнаём, что «картошка уже зацвела», то автор нам повествует, как «кулич / под Пасху тащит старый хрыч», то про «строительство водонапорной башни», которое «идет к концу», а то, заслышав паровозный гудок со станции, и вовсе отвлекается, чтобы порыться в карманах и обнаружить там «квитанции / из химчистки, билет проездной».

И предметы, равно как и лица, и реалии быта, населяющие эти стихи, тоже все какие-то случайные, необязательные, ерундовые: «скамейка в зале ожидания», «больничная веранда», «престранный народ» «у дверей гастронома», «замшелый ватник на гвозде», допотопный зонтик «старинный, вышедший из моды», «карандашная фабрика», «раскладушка защитного цвета», «красавица / за аппаратом кассовым», «из песни шарик голубой».

И слова, как нетрудно заметить, все самые простые, без люрекса.

Но из этой нелепицы псевдособытий и незначащего бытового мусора стихотворение всякий раз, свершая неуловимый кувырок, выпархивает в плохо доступную пересказу метафизику:

Потому что без тени смущенья

я глядел, как сгущается мгла,

убоявшись в правах пораженья,

молча встала и лампу зажгла.

И разительно переменилось

тотчас соотношение сил –

свет зажегся, а мгла расступилась,

словно враг от Москвы отступил, –

и без семи пядей во лбу, очевидно, что суть высказывания не в запечатленной домашней сценке.

Из обманчивой простоты этих маленьких текстов то проглядывает грустная усмешка абсурдиста, то покачает головой понимающий созерцатель, а то и частушка высунет свой язык без костей:

Но не скоро в телескоп

разглядит астро́ном

то, что вижу я, в сугроб

падая со стоном.

Но если отвлечься от частностей, большинство салимоновских стихов, в сущности, элегии. Особенно если припомнить замечательное определение, в свое время данное этому жанру Ириной Роднянской: «смотр, учиненный собственной жизни перед лицом вечности».

Смотр жизни всегда порождает больше вопросов, чем ответов, и стихи Салимона переполнены неоформленными вопросительными знаками, повисшими в воздухе вопросами к себе и к бытию: о частности человека на исторических просторах, о его уместности в природном порядке вещей, о творчестве, о любви, о смерти и бессмертии, о смысле жизни, в конце концов.

Печальна участь Подмосковья,

как после тяжкого застолья.

Нам остается до конца

не ясен замысел Творца.

Потомки Евы и Адама

за жизнь сражаются упрямо

и борются за урожай,

за отчий дом, родимый край.

Так молодое сердце бьется,

пока вконец не надорвется,

не лопнет.

С мыльным пузырем

в груди не долго мы живем.

Часто взгляд автора печален, ибо печальна своими несоответствиями замыслу и сама жизнь. Но эта печаль не безысходна. За ней всегда просвечивает то, что безыскусно выразил евангельскими словами о. Александр Шмеман в своей прощальной проповеди: «Господи, хорошо нам здесь быть». Не вопреки грустной очевидности, а в согласии с той имеющей всеобщие корни гармонией, ощущение которой дается поэту – изнутри.

Собственно, эта гармония и есть инструмент, которым искусство преодолевает фальшь и разлад посюсторонней жизни. В поэзии следы его всегда видны в самом письме. В случае Салимона – в том предельном артистизме, с каким в два-три штриха набрасывается летучий портрет действительности, а в следующий миг к этому как бы простенькому наброску прививается порой парадоксальная мысль.

Лучшее, что написал и пишет Владимир Салимон, – это чистая поэзия.

Поэзия, как и поэт, бывает и «больше» и меньше себя самой. От умиляющего чтения под торшером или веселящего с эстрады развлечения до листовки. И пусть себе. Но уж больно привлекательно, когда она предстает без маскарадных или митинговых одежд, в обнаженном виде.

В последние годы тому есть замечательные примеры, и мы имеем дело с одним из них.

«В последние годы» – относится и к творческой эволюции нашего автора. Это не значит, что в эти годы он явился в каком-то вовсе новом облике. Действительно, последние его книжки особенно хороши, именно в них он добрался в своем творчестве до небывалой ясности, точности, пронзительности. Но и в его ранних книгах мы обнаруживаем