Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

Отказ от условностей и ухищрений ремесла, вольное обращение с масштабом, простодушное смещение планов ради ясности высказывания, непритязательность композиции, а с дугой стороны – втаскивание в художественную ткань повседневных, как бы случайных и малозначащих, а на деле много говорящих сердцу деталей – все это приметы «наива». В современной поэзии мы находим следы сознательного использования этой техники у обэриутов, у Николая Глазкова; «природного» – у Ксении Некрасовой.

К такому, «естественному», примитивизму принадлежит и творчество Зинаиды Быковой – живущей в небольшом украинском городе, всю жизнь проработавшей сельской учительницей, с шестнадцати лет пишущей стихи и добившейся не только очевидных, но и признанных результатов. Она печаталась в «Дружбе народов», в «Знамени», в альманахах и тонких журналах, и голос ее не утонул в многоголосом поэтическом хоре. Его доверчивая безыскусность, искренность, целомудренная скупость интонации не только привлекательны, но и должны быть учтены сегодняшней поэзией в ее поисках обновленного языка.

«Арион», 1998, № 4

Роскошный Рейн

Из той немногой роскоши, которая у нас осталась, – поэт Евгений Рейн.

«…Крупный физически и более чем крупный творчески мэтр», как написала о нем газета одного провинциального городка, где ему случилось выступать. Сам Рейн писал (правда, о Москве):

Как нефтяной фонтан, кипел великий город,

как танкер, как линкор, входящий в Гибралтар, –

но это и о нем самом: что входящем в кишащее народом фойе Центрального дома литераторов, что – вплывающем в «Гибралтар» русской литературы. Без его фигуры – и в том и в другом смыслах – поэзию последних десятилетий вообразить нельзя.

В теперь уже давние советские времена у неординарных поэтов, не желавших подлаживаться под вкусы литначальников, был проверенный героический путь в дворницкие и котельные, пребывание в коих нынче почитается чем-то вроде нашивок за ранение. Но были и другие, которые плевать хотели на правила игры и справедливо полагали, что место их все равно именно в печатной и читаемой литературе и рано или поздно там им и быть. К этим последним принадлежала почти целиком теперь уже легендарная ленинградская компания, из которой вышел Рейн.

Впрочем, печататься это мало помогало, а позже, после истории с «Метрополем», Рейну и вовсе перекрыли дорогу к публикациям – первую книжку он сумел выпустить лишь в 49 лет, будучи к тому времени в литературных кругах уже весьма знаменитым поэтом.

Но в те, совсем давние, времена вместо скучной дворницкой он избрал более веселое занятие. Тогда это называлось «стиляга» – Рейн сам показывал мне на Невском проспекте тот отрезок, по которому он с друзьями любил дефилировать в узких брюках и туфлях на толстом каучуковом ходу. С той поры он до седых волос сохранил любовь к шикарным галстукам, твидовым пиджакам и каким-то совершенно сногсшибательным кепочкам, по которым его и сегодня легко узнать, даже не обладай он столь приметной внешностью.

Как и во всяком подлинном мужчине, в нем сохранилось что-то от мальчишки. И когда он идет по улице, сутулясь, будто школьник с невидимым ранцем за спиной, он и кажется большим подростком, тем более что позволяет себе подцепить ногой и гнать вдоль тротуара какой-нибудь камешек или кусок асфальта – за этим занятием я однажды его застукал на Малой Никитской, возле Дома звукозаписи…

Рейн – человек монологический. Конечно, вы ему можете задать вопрос, но в ответ услышите что угодно – от краткого мычания до никак не связанного с тем, о чем спрашивали, пространного повествования, чаще всего из литературной жизни и быта былых времен, от позавчерашнего дня до примерно Гомера. Из этих, отчасти, воспоминаний родились и его поэмы, из них составлена его книжка прозы «Мне скучно без Довлатова», интереснейшее чтение, но изучать по нему историю литературы следует с осторожностью – примерно как географию по Свифту.

Еще Рейн – человек читающий. Он вечно и в невероятных количествах поглощает все попадающиеся ему на глаза стихи, прозу и вообще всё, что напечатано. Однажды, оставив его на пятнадцать минут в фойе провинциальной гостиницы, я застал своего друга безмятежно углубившимся в чтение какой-то самиздатского вида брошюры – оказалось, стянутой, за неимением иного чтива, со стойки администратора инструкции для проживающих. «А знаешь, – поделился он, с сожалением выпуская добычу из рук, – там местами очень интересно ритмически…»

О чем Рейн, рассуждающий всю жизнь главным образом о поэзии и поэтических делах, не говорит практически никогда, это – о своих стихах. Зато он их пишет.

Если отыскивать для него наиболее далекого предтечу в русской поэзии, то им окажется Державин. Это из его «Жизни Званской» прямиком заплыла в одно из самых знаменитых рейновских стихотворений «Елисеевский» та осетрина, что уже

на могучем хвосте не привстанет,

чтобы нам объявить:

«Полкило нарезаю потолще!»

Он вообще обожает расточительность жизни, что в прямом, что в художественном смысле слова (и это-то, думаю, то самое, что побудило нобелевского лауреата назвать Рейна своим учителем), – поэзия его сама расточительна и тем вдвойне притягательна в наше скупое и расчетливое время.

О Рейне-поэте было точно подмечено: «собиратель», да он и в жизни обожает всякие комиссионки и блошиные рынки всех, куда ни занесет, городов и стран. Но прежде всего – собиратель бесчисленных и драгоценных примет улетающего и уносящего нас времени. Вот почему он, быть может, самый важный сейчас для нас поэт – ибо соединил, разом и не прощая и любя, век ушедший и век наступающий не в примитивно календарном, а в более существенном для русского человека понимании. И равно любителям и ненавистникам нового-старого гимна пригодятся рейновские строчки:

…Я слушал репродуктор и грохот ВВС,

я до сих пор придурок, мне невозможно без

раската Левитана, портрета на стене…

Ты все оклеветала, но невозможно мне

без смуглой физкультуры, о Лебедев-Кумач,

и без твоей халтуры про стадион и мяч…

Как и всякому мэтру, Рейну несут и несут стихи. Умение с достоинством выходить из этого щекотливого положения – один из ярких признаков таланта. Кто не знает знаменитого ахматовского: «Это – Ваше!..»? И все же всех гениальней Рейн. Подержав перед глазами листок с творением приятеля-коллеги, он воздевает очи и выдыхает: «Лапка, это – лучшее из всего, что ты написал!» И если ты глуповат, то можешь считать, что тебя похвалили.

«Известия», 2000

К нам приходил поэт

Посмертная книжка Бориса Рыжего «На холодном ветру»