Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

это повседневное, обыденное, анекдотическое столь приватно, так не возвышенно и мало́ в сравнении с действительно великим, эпическим в своем прозрении человека «большим» голландцем Рембрандтом ван Рейном. Но «мало́» – лишь порознь, в совокупности же – это такой же эпос, целый мир со всей его психологией, трагедией, счастьем, но только явленный не в синтезе, а в безукоризненных, точных, умно и наблюдательно подмеченных частностях и деталях. Вот таким же и представляется мне взятое во всем объеме написанного и ненаписанного еще творчество Александра Кушнера.

Последняя фраза не обмолвка. Механизм творчества у разных поэтов неодинаков. Одни пишут стихотворение в едином порыве вдохновения от начала до конца. У других плодотворен начальный миг озарения, когда будущее произведение как бы сразу предстает целиком во всем, еще лишенном деталей, объеме, в особом повороте угла зрения на окружающее и самого себя – иногда он фиксируется в какой-то строчке, наброске – и затем долго, когда – дни, а порой и годы, воплощается, фокусируется в окончательный текст. Но возможен и редкий в поэтическом искусстве случай, когда в таком мгновенном озарении предстает как бы сразу весь мир – и этот удивительный угол зрения определяет не произведение, не книгу стихов, но все будущее творчество поэта. Это и есть случай Кушнера.

Не стану гадать о том, когда сам поэт осознал этот случившийся в нем переворот. Но в том, что он произошел очень рано, еще до первых вошедших в его нынешнюю книгу стихов, для меня, прочитавшего ее как единое целое, нет сомнения.

Увиденная в таком свете поэтика Кушнера мне лично объясняет все. И казавшуюся чрезмерной «ровность» многих его стихов. И вызывающую порою подтрунивание коллег способность писать изо дня в день, чуть ли не ежедневно. И безукоризненность исполнения.

Дело не в том, что он – мастер, а в том, что всю свою жизнь он создает одно единственное, завораживающее масштабом своего замысла и, пожалуй, еще не бывалое в нашей литературе гигантское поэтическое полотно.

Отличие этого полотна от живописного в том, что оно так же беспредельно, как беспредельно многообразие жизни, и потому никогда не может быть завершено окончательно с облегченным и благодарственным «уфф!». Сходство же в том, что каждому стихотворению уготована в нем роль живописного фрагмента, что яркость красок, выразительность линий и самый локальный сюжет всякого такого фрагмента внутренне согласуется с композицией замысла в целом – и только в соотнесении с ним и могут быть верно поняты и оценены.

Именно этот выходящий и за пределы отдельных стихотворений, и за рамки отдельных книг грандиозный замысел – даже не замысел, но ощущение целого – и соединяет все эти разнородные, несоединимые вещи: самые ранние и самые поздние стихи, натюрморты и бытовые сценки, описание бархатных внутренностей школьной готовальни, садовую статую богини Флоры, державинскую солонку, размышления о вводных словах и о начертании букв различных алфавитов, потускневшие зеркала Павловского дворца, шум, треск и обрывки слов в телефонной трубке, мельхиоровый перстень на волосатом пальце ресторанного соседа, крошечную, со скверик, Трою, рыболовов у Тучкова моста, стареющего Вяземского, сдуваемые сентябрьским ветром остовы высохших бабочек и стрекоз, морские камешки в Демосфеновой слюне, соседку, замолвившую за поэта словечко в очереди, бронзовый обол в музейной витрине, лорда Байрона на палубе корабля, наводящие жуть слова «сноха», «золовка», «деверь» – и вообще все, что есть человеческая жизнь и память…

Я знаю, что никого, кто смотрит иначе, чем я, не убедил. Есть такие картинки, правильно вглядевшись в которые, видишь вдруг вместо плоских однообразных волн объемного прыгающего дельфина, а из однообразных пальмовых ветвей и стволов проступает вдруг летящий с распластанными лапами тигр. И невозможно объяснить другому, кто еще не нашел верного положения глаз, что вот же он, вот!..

Я просто хотел поделиться своим открытием. И быть может, подтолкнуть других к тому, чтоб и они попытались найти этот изумительный ракурс, сделали усилие понять и увидеть творчество Александра Кушнера таким, каким его посчастливилось увидеть мне. И тогда, говоря словами самого поэта, они обнаружат «мир этот выпуклый», где «на дне лежит улитка, как оркестровая труба», а надо всем кто-то «так держит мир в узде», что может спокойно спать в своем гнезде птенец…

«Литературная газета», 1998

Простое слово. Вступительная заметка к публикации стихов Зинаиды Быковой

Чтобы осознать прелесть пеших прогулок, человечеству понадобилось засилье автомобилей. Чтобы в поле зрения эстетики попал художественный примитивизм (хотя термин «наив» точней и тоньше), академические формы искусства должны были дойти до той меры усложненности, за которой замаячил тупик – или пустота. В европейской культуре это случилось примерно век назад. Однако само «примитивное» искусство не то что возникло раньше, а существовало, как и пешеходы, всегда.

Художника делает художником способность увидеть мир в небывалой до того гармонии и умение передать ее другим. Именно ради второго, говоря упрощенно, и разрабатывались веками тончайшие приемы мастерства. Но приемы эти могут оставаться и очень простыми, если соответствуют характеру ставимых художником задач. Что и доказывают творения примитивистов – владеющих (либо пользующихся) весьма ограниченным техническим инструментарием и все же создающих шедевры. Такие, как Руссо и Пиросмани – в живописи, а в словесности – фольклор.

В предпоследней фразе обозначились две ветви «наивного» искусства: «искренний», «природный» примитивизм – когда отсутствие академических навыков ограничивает выразительные средства и заставляет пользоваться ими несколько иначе, чем это делает «профессионал» (хотя в подлинном смысле эти художники, поэты, музыканты в такой же мере могут быть профессионалами: знаменитый на всю деревню плясун, знавший цену своему искусству и его воздействие на публику, был, вне сомнения, профессионал, даже если пас коров в «свободное от искусства» время) – и стилистический, к которому прибегают вполне «обученные» художники в эстетических целях (своим выбором как бы подтверждая эстетическую ценность «примитива»).

Сказанное об ограниченности выразительных средств отнюдь не следует понимать как неряшливость или случайность форм и тем более как вообще равнодушие к форме. Равнодушного к форме художника не бывает по определению. Другое дело – ее упрощение по тем или иных причинам.

Кажущаяся легкость такой простоты – иллюзия. У плюсов и минусов этого «безыскусного» искусства одна и та же природа: между творцом и «публикой» нет никакого средостения, никакой искусственно выработанной оболочки приема. Примитивист предстает на обозрение публики еще более обнаженным, чем любой его собрат. И если ему нечего сказать – банальность оказывается выставленной напоказ. Зато когда есть… Прямота и непосредственность высказывания необычайно усиливают художественный эффект.

Наив – это освежающая струя, всегда соседствующая зрелому искусству, напоминающая ему о первородстве. Она несет в себе и опасность – вульгаризировать его, привести к упрощенной эрзац-культуре (в форме ли