Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

Я и сам сколько раз видел этот листок, этот клочок бумаги, на который, стыдливо отвернувшись от собеседника, Салимон заносит своим немыслимым почерком две-три строки…

«Арион», 2007, № 2

Возможность поэзии

Общеизвестно, что поэзия – невозможна.

И уж совсем немыслима в наступившее время. Слишком очевидна несовместимость этого одинокого занятия, отстаивающего «частность человеческого существования», с эпохой всеобщей нивелировки личности, глобализации, громогласно-безликой масскультуры и слабоумной «политкорректности», норовящей стереть уже последние различия – между глупцом и умницей, лентяем и деятелем, мужчиной и женщиной. Что им ее старомодная непобедимая беззащитность?

В чем держится душа моя,

помимо тела?

В комплекте чистого белья,

белее мела.

Владимир Салимон писал превосходные стихи и в 80-х, и в 90-х. Но именно в двухтысячные – представляется мне – они стали едва ли не самым значительным явлением нашей поэзии.

Я не об их неоспоримом превосходстве над всеми другими. Последние два века в русской поэзии, слава Богу, почти всегда оказывается разом пяток первоклассных стихотворцев, представляющих искусство поэтического слова по самой высокой мерке. Глупо из них выстраивать иерархию: это поэты не разного уровня, а просто разные. Но по ходу времени то один из них, то другой может становиться наиболее важным для самоощущения поэзии.

Стихам Владимира Салимона не грозит повальное увлечение «широкой публики». Их даже среди собратьев по цеху не все понимают. Слишком уж просты на поверхностный взгляд и слишком мудрёны, если вчитаться. Об этом и о том, как хитро устроена поэтика Салимона, я уж написал несколько лет назад в статье «Простое сложное» и не буду повторяться. Стихи Салимона безукоризненны. Но не в этом дело.

Распространенное заблуждение, что поэт «выражает эпоху». Эпоху куда верней выражают газеты, телевидение, обзоры парламентской говорильни и те идиотские рекламные листки, что ежедневно суют в наш почтовый ящик.

Поэт выражает свое восприятие эпохи. Причем такое, что сама-то она, заглянув в это зеркало, иной раз вряд ли б себя узнала. Ей кажется, что она героическая, – а она дурацкая; ей мнится, что она мчит в сверкающем «феррари», а она толкает садовую тачку с рассадой… Потому-то эпохи чаще не любят своих поэтов. Зато в своем отображении она оказывается и соразмерней человеку, и понятней, и даже не лишенной следов божественного замысла, хотя и изрядно замусоренного повседневным глянцем. В ней, отвратительно великой, обнаруживается убежище для человеческого.

Осень как будто уже на исходе,

но временами

что-то еще происходит в природе

рядышком с нами.

Где-то поблизости хрустнула ветка.

Похолодало.

Шаг не сбавляя, мне утром соседка

«здравствуй» сказала.

Беда, однако, в том, что и сама поэзия подвержена агрессивному воздействию извне, если только она не из чистого золота, – а в массе своей она всегда из тех же, что и остальная цивилизация, расхожих, удобных для штамповки материалов вроде алюминия, а то и умеющей разлагаться, чтоб не засорять окружающей среды, пластмассы. Мы это видим.

В такую заигравшуюся, раздрызганную культурную эпоху, когда сделалось слишком много слов (как раз растерянность перед их чрезмерным обилием и отразил не бесследно прошедший постмодернизм, смешавший в один ком и уравнявший, в духе времени, всё и вся: гения и графомана, великий роман и газетную вырезку), – у поэзии единственный выход: вернуться к первородству. К лаконическому слову, к чистой поэзии, оставив ораторские фигуры речи брутальной эстраде, чувствительное самовыражение провинциальным барышням, а педалированную, как у ресторанного тапера, «музыку» – завсегдатаем Малого зала ЦДЛ. Это ее последний шанс.

Именно так пишет Салимон. Как бы с нуля. Как если б русская поэзия возникала прямо сейчас. Из того языка, которым мы все пользуемся, но не догадывались, что он – стихи. В этом обращении к поэтически скупому, отсекшему лишнее, но обеспеченному подлинным впечатлением и чувством высказыванию он не одинок. Отказ от многословия в пользу предельной ясности, почти осязаемости переживания привлекает ныне – при всем различии форм – многих стихотворцев, и это приметно всякому, кто внимательно следит за происходящим в нашем поэтическом хозяйстве. Но он начал раньше и пошел дальше.

Его прикидывающиеся «картинками» (за которые их порой и принимают те, кто туговат на поэтическое ухо) стихи по сути – маленькие притчи, сама концовка которых и та сплошь и рядом остается за пределами текста, но тем острей осознается, достраиваемая мысленно.

Он пишет их с минимумом артефактов, литературного декора и вообще литературы в верленовском смысле слова – разом перебрасывая мостик от мгновенного наблюдения, мелькнувшего чувства, давших импульс творению, – к метафизической метафоре. Мостик без украшений, без классических бронзовых фонарей и лужковской подсветки; если примениться к собственной поэтике Салимона, то это, пожалуй, простой дощатый мостик без перил, вроде тех, что перебрасывают через ручеек в сельской местности. С берега зримой жизни – на брег внутренне зримой.

Все утро поет за окошком пила.

Поет, и поет, и поет.

И можно подумать, что жизнь не прошла,

а только идет и идет.

И люди живут, невзирая на то

что умерли сто лет назад,

выходит, накинув на плечи пальто,

отец покурить в райский сад.

У этой мнимо отрывочной, наблюдательной, умной (не столько бегущей от назойливой цивилизации в сельскую, да хоть подмосковную, глушь, сколько облюбовавшей там удобную точку обзора) поэтики есть, конечно, предшественники. Я думаю, она ведет свою линию от Тютчева, Фета, от позднего Пушкина. А в более близком прошлом (и в более «городской» версии) – от позднего Ходасевича.

Линия прерывистая. И выход ее на поверхность всегда несвоевремен – потому и значителен. Она появляется всякий раз в противоход отчетливым и бесстыдным заботам века. И вопреки ожиданиям той «актуальной» поэзии, что наивно стремится поспеть за ним, угадывая его желания.

Сочиняя, вот уже без малого двадцать лет назад, манифест к первому номеру «Ариона», мне кажется, я нашел довольно верное определение действительной цели поэзии: «соединение человека с жизнью». Но это соединение всякий раз происходит новым способом, и чем переусложненней жизнь, тем проще. Например, вот так:

В ближайшем будущем грачи

вернутся, и скворцы вернутся,

потерянные мной ключи

в кармане пиджака найдутся.

Ключами этими легко

открыть смогу я дверь любую,

пока нет в доме никого, –

сперва одну, потом другую.

Стихи Владимира Салимона доказывают возможность поэзии. Быть может – единственную сейчас возможность