Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

апострофа… Книга представляет собой большое нагромождение хорошего и плохого. Она изобилует прилагательными и наречиями… Она эмоциональна без чувств, переполнена насилиями и богохульствами, и одному читателю кажется бессвязной не от силы или интенсивности, а от перевозбужденного многословия»] в своем обсуждении моей книги, но я думаю, что он мог бы лучше применить их к своей собственной рецензии. Я не очень доверяю людям, которые полагаются на слово «претенциозный» – это просто ругательство, термин оскорбления, слово, с помощью которого мы можем облегчить себе наши предрассудки; и я заметил, что чаще всего его используют люди, которые гордятся «тихой нотой», «урбанистичностью», «сдержанностью» – и всем тем, что не имеет никакого отношения к вашей великолепной литературе. Я люблю и почитаю вашу великую поэзию с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы держать в руках книгу, но, мой дорогой Фрер, я благодарю Бога, что она была претенциозной. В настоящее время у вас есть мистер Фрэнк Суиннертон – у вас есть и получше, согласен, – но у вас был Диккенс, был Донн, был Шекспир, был Кольридж, был Поуп, был Чосер, были Стерн, Филдинг и Сэм Джонсон. Хорошая, черт возьми, куча «тихих», «сдержанных», «урбанистических» ублюдков, не так ли? Во имя Иисуса, откуда взялся этот ужасный бизнес «тишины», «сдержанности», «уравновешенного старика» в литературе? У вас были Смоллетт, Дефо и «Молль Фландерс», а теперь у вас есть сквайр Голсуорси с его спокойными мужскими глотками. Я ни слова не говорю против этого человека, потому что Перкинс говорит мне, что он прекрасный парень, но Боже правый! Фрер, откуда взялась эта великая английская традиция не испытывать никаких эмоций? Ни один народ в мире не употребляет слово «сентиментальный» так часто, как ваш народ, и ни один народ в мире так не испорчен сентиментальностью.

[на этом письмо обрывается]

Джону Холлу Уилоку

Гранд-отель «Бельвю»

Женева

18 августа 1930 года

Дорогой Джек:

Большое спасибо за ваше хорошее письмо. Я мало что могу сказать вам сейчас, кроме того, что я перестал писать и не хочу больше никогда писать.

Место, которое я нашла для проживания – Монтрё – недолго оставалось закрытым: Фицджеральд сообщил одной женщине в Париже, где я нахожусь, и она передала эту новость в Америку. Я получаю всевозможные письма и телеграммы, в которых говорится о смерти и агонии, от людей, которые совершенно здоровы и ведут комфортную и роскошную жизнь среди своих друзей на родине. Кроме того, один из «молодых людей» миссис Бойд нагрянул ко мне или в Монтрё и стал допытываться. Это, конечно, может быть случайностью, но таких случаев было слишком много.

Английское издание стало катастрофой: некоторые рецензии были хорошими, но в некоторых говорилось такое, что я никогда не смогу забыть – грязное, несправедливое, искаженное и полное насмешек. Я попросил издателя не присылать никаких рецензий, но он все равно сделал это – даже написал специальное письмо, чтобы прислать одну очень плохую, от которой, по его словам, он не получил никакого удовлетворения. Тем не менее, книга продается быстро, и они продолжают рекламировать ее. Все, что мне сейчас нужно, это деньги – столько, чтобы хватило до тех пор, пока я снова не наведу порядок. Забавно видеть поток писем и телеграмм, которые я начал получать от «старых друзей», которые «просто умирали от желания увидеть меня», когда в Англии появились первые хорошие отзывы – но еще забавнее видеть, как тишина смерти опустилась на этих людей в последнее время… Меня тошнит. Мне хочется исторгнуть из себя всё, до тех пор, пока мысли и воспоминания о них не исчезнут из моей жизни навсегда.

В этом мире нет жизни, которую стоило бы прожить, нет воздуха, которым стоило бы дышать, нет ничего, кроме агонии и задыхания в тошноте и схватках, пока я не избавлюсь от этой суматохи и болезни внутри себя. Я вел себя хорошо с тех пор, как приехал сюда. Я живу один уже почти четыре месяца и не даю никаких ответов на письма: люди обвиняют меня и мою работу в напыщенности, разглагольствованиях и шумихе – но, за исключением этого письма к вам, я жил один, держал язык за зубами и сохранял спокойствие: многие ли из них могут сказать то же самое? Какая награда в мире может компенсировать человека, который пытается что-то создать? Моя книга вызвала ненависть и злобу на родине, яд и злобу среди литературных плутов в Нью-Йорке, насмешки и оскорбления здесь. Я надеялся, что эта книга, со всеми ее недостатками, ознаменует начало: вместо этого она ознаменовала конец. Жизнь не стоит тех ударов, которые я получал как из общественных, так и из частных источников в течение последних двух лет. Но если есть какая-то другая жизнь – а я уверен, что она есть, – я собираюсь ее найти. Мне еще нет тридцати, и если эти вещи не поглотили меня, то я еще найду выход. Я любил жизнь и ненавидел смерть, и до сих пор люблю.

Я оборвал всю почту, связавшись с Парижем, и собираюсь какое-то время оставаться один. Я знаю, что это единственный выход. Пишите мне, если сможете. Адрес: Гарант Траст Ко, Париж. Надеюсь, что у вас все хорошо и вы хорошо отдохнете.

Максвеллу Перкинсу

Женева

18 августа 1930 года

Дорогой мистер Перкинс:

Не могли бы вы попросить мистера Дэрроу [Уитни Дэрроу в это время возглавлял торговый отдел в «Скрибнерс» и был директором фирмы. Он был вице-президентом фирмы в 1931–1953 годах.] прислать мне в удобное для него время ведомость о причитающихся мне деньгах. Я больше не буду писать книг, и поскольку я должен начать строить другие планы на будущее, я хотел бы знать, сколько денег у меня будет. Я хочу искренне поблагодарить вас и «Скрибнерс» за вашу доброту ко мне и надеюсь когда-нибудь возобновить и продолжить дружбу, которая очень много для меня значит. Надеюсь, что вы здоровы и полностью оправились от неприятностей, которые привели вас в Балтимор. Пожалуйста, хорошо проведите отпуск и отдохните вдали от нью-йоркской жары и суматохи.

Следующее незаконченное и неотправленное письмо Максвеллу Перкинсу было написано, очевидно, в период депрессии Вулфа в августе 1930 года – вероятно, вскоре после его письма из Женевы от 18 августа.

Максвеллу Перкинсу

Дорогой мистер Перкинс:

Мы создаем фигуру нашего отца, и мы создаем фигуру нашего врага. Фигуру своего врага я создал много лет назад: он человек, у него есть имя, он низшая вещь, у него нет таланта, но я