Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

Я нахожусь в Шварцвальде. Я приехал сюда несколько дней назад по какому-то наитию – внутри я был как Шварцвальд, и, думаю, название продолжало оказывать на меня свое неосознанное воздействие. Это очень красивое место – пейзаж с насыщенной, мрачной меланхолией, место с готической душой, и я рад, что приехал сюда. Эти люди, со всем звериным, диким, сверхъестественным, а также со всем богатым, глубоким, добрым и простым, трогают меня сильнее, чем я могу вам рассказать. Франция в настоящее время совершенно перестала давать мне что-либо. Это, несомненно, моя вина, но их книги, их искусство, их города, их люди, их разговоры – ничто, кроме их еды, в настоящее время для меня ничего не значит. Американцы в Париже, вероятно, посмеются над этим – я имею в виду американцев, которые все знают и прекрасно понимают, что такое французская литература и французская цивилизация, хотя они не читают французских книг, почти не говорят на этом языке и никогда не бывают наедине с французами.

Сейчас я не могу много рассказать вам об этих последних четырех месяцах: Скажу лишь, что за это время я пережил несколько худших моментов в своей жизни, а также несколько лучших. В общем, это было довольно трудное время, но теперь все будет хорошо. Не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь оставаться в одиночестве так долго (мало кому приходилось, и я не рекомендую этого делать), но если вы хоть немного вдумчивый человек, вы обязательно выйдете из этого состояния со своими «алмазами» – вы добудете их из своего разума, сердца и духа. То, что я сделал, – одна из самых грубых форм хирургии в мире, но я знал, что для меня это правильно. Я могу дать вам некоторое представление о том, как я отрезал себя от людей, которых знал, если скажу, что только один раз за последние шесть недель я видел кого-то, кого знал, – это был мистер Френсис Скотт Фицджеральд, мастер человеческого сердца, я столкнулся с ним в Женеве неделю или две назад.

Я могу вкратце рассказать вам о своих передвижениях. Я приехал в Париж из Нью-Йорка и, за исключением короткой поездки в Руан и несколько мест под Парижем, пробыл там почти два месяца. Думаю, это было худшее время из всех: я был в каком-то оцепенении и не мог ни с кем встречаться, но время от времени натыкался на знакомых и ходил с ними на ужин или в театр. Мой издатель приехал из Англии и был очень любезен – он очень хороший человек, – он взял меня с собой, и я встретился с некоторыми знаменитостями – мистером Майклом Арленом и некоторыми людьми с Левого Берега. Это продолжалось чуть больше дня: я не умел общаться с людьми и больше не возвращался к ним. От безысходности я начал работать в этом шумном, знойном, неуютном Париже и добился неплохих результатов. Наконец я выбился из сил и отправился в Швейцарию. В Монтрё я нашел очень тихий, уютный отель; у меня была хорошая комната с балконом, выходящим на озеро, и за последующие недели я многое успел сделать.

Я никого здесь не знал – страна была заполнена странствующими английскими и американскими девами, покупающими открытки с Женевским озером, – но однажды вечером я столкнулся с вышеупомянутым мистером Фицджеральдом, вашим старым приятелем по колледжу и коллегой-принцетонианцем [Волкенинг учился в Принстоне через шесть лет после Фицджеральда и не знал его, но говорит, что Вулф всегда упорно объединял их как принстонцев]. В Париже я написал мистеру Фицджеральду записку, потому что Перкинс очень любит его и сказал мне, что при всех его недостатках он прекрасный человек, и мистер Фицджеральд пригласил меня в свою роскошную квартиру возле Буа на обед и три или четыре галлона вина, коньяка, виски и так далее. В конце концов, я покинул его компанию в десять вечера в баре «Ритц», где он был полностью окружен принстонскими парнями, всем по девятнадцать лет, все пьяные и все зеленые. Он вел с ними оживленную беседу о том, почему Джо Зинзендорфа не взяли в клуб «Трипл-Газза»: я слышал, как один из парней сказал: «Джо – хороший парень, Скотти, но ты же знаешь, что у него не очень хорошая биография». Я решил, что мне пора уходить, и так и сделал.

С того вечера я не видел мистера Фицджеральда, пока не столкнулся с ним в казино в Монтрё. Это было началом конца моего пребывания в этом прекрасном месте. Я должен объяснить вам, что в тот день, когда я увидел его в Париже, мистер Фицджеральд узнал, что я знаком с одной очень известной молодой леди, которая сейчас живет в Париже и разводится во второй раз, а по первому браку связана с одной из тех знаменитых американских семей, которые семьдесят лет назад обманом отняли у пьяных индейцев их меха и теперь находятся на вершине аристократии. Мистер Фицджеральд сразу же вспотел, узнав, что я знаю эту даму, и чуть не сломал себе шею, добираясь туда: он настаивал, чтобы я пришел («Каждый писатель, – говорил великий философ, – это социальный альпинист»), а когда я решительно сказал ему, что не пойду к даме, этот поэт страстей сразу же начал видеть все элементы романа – жестокая и беспутная светская красавица играет с измученным сердцем чувствительного молодого писателя и так далее: он жадно требовал объяснить, почему я не пойду. Я рассказал ему, что эта дама послала в Америку телеграмму с моим адресом, написала мне полдюжины записок и прислала своих слуг в мой отель, когда я только приехал в Париж, и что, получив информацию о ее добром сердце, я с благодарностью принял ее гостеприимство и отправился к ней обедать, раз или два и обнаружил, что меня выставляют перед толпой никчемных людей, выдают за человека, который безумно в нее влюблен, и выставляют молодым французским газировщиком с намазанными волосами, который был у нее на жалованье и который, как она мне хвасталась, спал с ней каждую ночь. («Мне нравится его тело», – хрипло шептала она, – «У меня должен быть какой-то человек, с чьим телом мне нравится спать» и так далее.)

Наконец, наступил конец, когда она стала звонить мне утром в отель, говоря, что накануне выкурила четыре трубки опиума и «вся разбита вдребезги», и что, ради Бога, ей делать: она не видела Раймона, или Ролана,