Магия кельтов: судьба и смерть - Татьяна Андреевна Михайлова

(Эрбен, 1948, с. 50–51, 52).

Видимо, в припадке гнева мать сама задушила ребенка, но затем приписала это полуднице. Причем, возможно, и неумышленно, а в результате описанного замещения субъекта демоном, произошедшего в состоянии измененного состояния сознания, но несомненно – с опорой на уже имеющуюся фольклорную традицию.

Итак, можно реконструировать следующее развитие мотива: небрежное отношение к ребенку в качестве типической ситуации воплощается в его оставлении на поле во время летней страды, что завершается гибелью ребенка от солнечного удара. Так появляется «замещающий демон» – полудница, однако в дальнейшем и она сама расширяет свои функции, и другие женские демоны (русалки и прочие) также в качестве вторичной атрибутики обретают способность красть, подменивать или умерщвлять детей.

Однако, признаюсь, такие ситуации для славянской традиции скорее редки. Связанные с детьми демоны, как правило, являются скорее персонификациями собственно детских же заболеваний (криксы и прочие) и таким образом реализуют механизм каузации, описанный выше, но не замены реального субъекта. В греческой традиции, напротив, известен, например, демон по имени Гелло (или Гулуа, греческое Γελοΰδες, мн. ч.), «специализирующийся» в нанесении вреда роженицам и умерщвлении новорожденных. Генезис этого образа, известного еще со времен Античности, сложен (соотнесение демона с морской стихией, видимо, представляет собой для Греции вторичную интерпретацию, несмотря на предположение А. Барба, что Гелло – архаический дух, персонифицирующий водную стихию и первозданный хаос в целом. Barb, 1966)[65]. Сравним также аккадскую Ламашту и ряд других демонических персонажей, которые согласно предлагаемой трактовке в качестве основной функции имеют вытеснение взрослого (матери, сестры и прочие), который на самом деле явился причиной гибели ребенка.

Обратимся к традиции ирландской, в которой, признаюсь, я ориентируюсь лучше, с одной стороны, и которая изобилует рассказами о «похищениях» детей – с другой.

До недавнего времени Ирландия занимала одно из первых мест в Европе по проценту детской смертности. Так, например, по данным переписи 1851 года (реально – первой переписи в стране. Boyle, O’Grada, 1982, p. 38), из ста умерших мужчин 29 относились к возрастной группе 0–4 года, 18 – 5–9 лет (то есть 47 % всех умерших – дети!), 40 – были представителями большой возрастной группы (от 10 до 60 лет), и лишь 13 входили в группу «за 60». Примерно такие же данные и в группе «женщины» (подгруппа 5–9 лет дает несколько больший показатель – 29 %). Тот факт, что эти страшные цифры отражают тяжелейший для страны период – так называемый «картофельный голод», сокративший примерно на 30 % население страны (отчасти – за счет эмиграции), никак не влияет, или влияет в незначительной степени на процентное соотношение: почти половина родившихся в Ирландии детей не доживала до 9 лет. Причем на самом деле эти цифры также занижены, поскольку учитывают только детей, умерших после крещения (о чем ниже). Более того, в процитированной работе приводятся среднестатистические данные по стране в целом, тогда как в восточных районах, особенно в больших городах, детская смертность не была такой высокой, что автоматически повышает ее процент в западных графствах и в сельской местности.

От чего же умирали дети? Конечно, в первую очередь от причин естественных: разного рода болезней и недоедания. Но достаточно большой процент при этом занимали и несчастные случаи (подробнее в Conley, 1999). Естественно, в силу климатических условий о смерти от солнечного удара в Ирландии говорить не приходится, поэтому и подобий славянской полуднице в местном фольклоре нет. Наиболее частой причиной гибели ребенка были болота: оставленные без присмотра, дети подходили к краю трясины, часто – тянулись за красивыми болотными ирисами и падали. В ирландской традиции существует поверье, что болотный ирис – это на самом деле демон-фейри (ирландское sídhe), который специально принимает облик цветка, чтобы заманить ребенка и затем унести его в свое царство. Действительно, практически почти все несчастные случаи, связанные с исчезновением и гибелью детей, связывались с фейри, стремящимися их похитить[66]. Мотивация в данном случае была следующей: фейри не могут зачать и родить нормального ребенка, поэтому для пополнения их числа необходимы обычные дети (Jenkins, 1977, p. 42). Существовало множество апотропеических средств, призванных защитить детей от фейри: букеты из маргариток, цветы красной вербены, ветки рябины, металлические предметы, зашитые в одежду ребенка, зола, выворачивание наизнанку одежды ребенка, листочки клевера и так далее. Как пишет К. Бриггс, «при таком изобилии средств защиты остается лишь удивляться тому, что так много детей все-таки оказывались жертвами фейри» (Briggs, 1977, p. 336). Ответ на этот вопрос прост: отсутствовало главное средство – забота матери или других старших родственников[67].

То есть вновь, как и в ситуации с полудницей, происходит замещение субъекта (мать, не выполняющая своих обязанностей следить за сохранностью ребенка) локальным демоническим существом, которое и является истинной причиной гибели ребенка. В своих словах я вижу известное противоречие: вера в фейри и иных, подобных им демонических существ, казалось бы, должна была вызвать естественную потребность охранять ребенка от них, причем не при помощи названных выше средств, а просто – постоянным личным присутствием. Но на самом деле ситуация здесь предстает как более сложная. С одной стороны, обилие домашней работы не оставляло для крестьянской женщины такой возможности. С другой стороны – мать и сама боялась фейри, которые нередко заманивали в свой иной мир и взрослых людей. И, наконец, с третьей стороны, здесь могло иметь место бессознательное стремление к своего рода регулированию численности младших членов семьи (вспомним мальчика-с-пальчика). Причем, как верно, хотя и немного цинично, пишет Р. Дженкинс, «женщина, ссылающаяся на фейри как на источник гибели или исчезновения своего ребенка, знала, что в рамках крестьянской семьи и микросоциума в целом она найдет полную поддержку, потому что хозяйка дома всегда представала как наиболее важный член семьи и поэтому ее предположительное участие в исчезновении ребенка не обсуждалось, а слова ее никогда не ставились под сомнение» (Jenkins, 1977, p. 52). То есть, иными словами, сообщение о том, что ребенка в болото заманили фейри, опиралось на соответствующую цензуру коллектива, который «по умолчанию» как бы договаривался считать такое объяснение рациональным.

Развивая тему демонических существ, специализирующихся на похищении детей (которая, естественно, практически безбрежна и, что интересно, имеет тенденцию к рекрутированию ее новыми персонажами), остановлюсь на образе «гусей-лебедей», исполняющих функции своего рода медиаторов между этим миром и миром Бабы-яги. Этот сюжет широко известен, однако, в силу архаичности прошел несколько стадий многотактового наращивания сюжетных ходов и, естественно, не относится к