Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

переменился Трифонов. Он был в своем обычном кожаном пиджаке, так же твердо и неуклюже шагал рядом. Вроде бы все тот же. Но заметней стало, как поредели его волосы, седовато-черные колечки их прядей как-то свалялись и липли к темени, сквозь них полосами белела кожа. Лицо было бледным, с нездоровыми красными пупырышками, резче обозначились отечные припухлости под глазами. Но серые глаза по-прежнему ощупывали окружающее с радушным и зорким любопытством.

Для возрастных перемен, которые иной раз, будто наверстывая свое, вдруг делают ощутимый скачок, все это было рано. Трифонову исполнилось только пятьдесят пять. Должно быть, во внешнем облике начало проступать то, что долго точило исподволь, — беспрестанное напряжение литературных трудов, жизнь на измот, которую он вел, огорчения, а теперь еще и внезапная смерть «Левастика», как называл друга юности Трифонов… Вид у него был изнуренный.

Впрочем, это первое кольнувшее чувство скоро улетучилось, забылось. Возможно, он просто устал, переутомился. Юрий Валентинович был в отличном настроении. Передо мной был прежний уравновешенный, веселый Юра.

Мы выбрали маленький столик в конце Дубового зала, справа от дверей. На это место, где мы тогда сидели, я до сих пор оглядываюсь, когда прохожу мимо.

Ожидая, когда официантка накроет стол, говорили о предстоящей на днях Московской писательской конференции, о житье-бытье. За последние два года в жизни Трифонова произошли перемены. У Юрия Валентиновича и его новой жены Ольги Романовны Мирошниченко родился сын.

Со свойственным ему безжалостным автобиографизмом Трифонов так описал жизненный финал героя в романе «Время и место», над которым как раз в те месяцы и недели работал: «…У того началась новая жизнь: он женился на молодой женщине… у них родился сын, сейчас полтора года. Почти как Васенька (внук рассказчика. — Ю. О.)… Поседел, погрузнел, у него больная печень, больное сердце, он не годится для роли молодого отца, хотя бодрится вовсю. Довольно жалкая картина».

Художество Трифонов ставил превыше всего. Собственная жизнь была лишь средством для поиска и запечатления истины, таким же экспериментальным материалом, как и жизнь окружающих людей, которую он наблюдал и описывал. Он не делал изъятий для себя, не допускал никаких поблажек и уж тем более не боялся самоиронии. Не потому ли подобные, иногда вроде бы рискованные, откровенности, которых немало в произведениях Трифонова, не задевают целомудренность нравственного чувства. Примерно так же, я бы сказал, как старые мастера писали и помещали на выставках изображения обнаженных своих жен и возлюбленных, а врачи испытывали новые вакцины на самих себе.

В обиходе же Юрий Валентинович бывал достаточно скрытен, без крайности не обнаруживал личных переживаний перед посторонним, догадываться о них можно было скорее по косвенным признакам.

Он был заботливым отцом. Долгие годы пестовал и оберегал потерявшую мать дочку, многим ради нее жертвовал. Помню, как мобилизовывал всех, когда дочь кончила институт и какое-то время не находила работу по специальности.

Терпеливо и нежно нес теперь новые отцовские обязанности. Маленькая, но, вероятно, примечательная деталь из телефонного разговора с Красной Пахрой, днем, когда писатель обычно работал: «Что делаешь? Пишешь?» — «Нет, вот сижу с сыном на коленях!» — Юрий Валентинович констатировал это как бы со стороны, но в голосе звучало удовольствие.

Вскоре подоспела и заняла свое место за столом, как и предупреждал Трифонов, Ольга Романовна. Пошел разговор втроем. Я передавал впечатления о поездке в ФРГ.

Вспоминали людей, с которыми доводилось встречаться. Сотрудников журнала «Кюрбискерн», председателя общества «Бавария — СССР» Эсселя, у которого с Трифоновым, помимо прочего, завязалось еще и ревностное шахматное соперничество. Тот до сих пор не может забыть, как Трифонов выиграл у него две партии в шахматном кафе…

Как бывает в застолье, темы менялись, прыгали с предмета на предмет.

Но не это сейчас важно. С Ольгой Романовной Трифонов познакомил меня еще летом 1979 года. Затем случались только короткие встречи. В непринужденной затрапезной обстановке я наблюдал их впервые. Трифонов был как-то по-особому покорен, обихожен, удовлетворен. Он был счастлив. Это, я думаю, главное.

Так мы сидели, болтали, ели жареную телятину, потягивали сухое вино, смеялись, а тем временем… если бы кто знал, сколько осталось жить одному из нас…

На другой день я лишь издали видел Трифонова в кулуарах Московской писательской конференции.

Вскоре вслед за тем из Мюнхена приехала сотрудница журнала «Кюрбискерн», переводчица советской литературы Э. Хагеман-Ледвон. В один из дней принимал ее я. Мы сидели в ЦДЛ, обедали. Трифонов проходил мимо. Хагеман-Ледвон очень хотела познакомиться с писателем. По моей просьбе Юрий Валентинович подошел к гостье и обменялся с нею несколькими фразами по-немецки.

Оказалось, что это была последняя наша встреча.

28 марта пришла невозможная, неправдоподобная весть: Трифонов умер. Лег на обследование в больницу. Как-то очень скоро решился вопрос о необходимости операции. После хирургического вмешательства стал уже чувствовать себя лучше. Сел в кровати. И мгновенно умер от тромба в сердце.

* * *

Хоронили Трифонова 1 апреля. Солнце стояло высоко, припекало. В заснеженных просторах Подмосковья, откуда мы добирались, было особенно заметно, какое, это обнадеживающее, ослепительно голубое и черно-белое утро. Черными были асфальтированные дороги, с обильными натеками луж, и сквозь еще белый снеговой покров соседних полей стремительно обозначались и набухали земляные взгорки, вздыбленные гребни пашни и серые ноздреватые промоины. Дурманящий запах талой воды и мокрой почвы стоял в воздухе, запах весны и обещания новой жизни.

Юрий Валентинович лежал в том самом Дубовом зале Дома литераторов, где мы так недавно сидели. У гроба застыли незрячие от слез родные.

Через зал тянулись цепочки прощающихся, которые выстроились еще на улице.

Долгие стрельчатые окна старинного зала были задрапированы алыми и бордовыми полотнищами. На одном из них, в изголовье покойного, высоко, может, на метр или полтора от потолка, укреплен был большой портрет Юры. Он был очень удачен. Фотография представляла моложавого, одухотворенного, взлохмаченного Трифонова, каким он бывал в лучшие творческие и счастливые мгновения. В пробивающихся лучах весеннего солнца, в игре розовых тонов и бликов, изображение казалось живым. Щурясь от апрельского солнца, словно продолжая обдумывать какую-то заветную мысль, Юрий Валентинович сквозь очки улыбчиво и, пожалуй, чуть сконфуженно взирал на происходившее.

Все в тот день совершалось как в замедленной съемке, хотя 1 апреля только что стало у нас самым коротким днем в году. Из-за перевода стрелок на час вперед жизнь как бы ускорила свой бег, в тот день спешили, путались, опаздывали, а в этом зале казалось, что время исчезло. Оглушенный, стоял я, вглядываясь в знакомое лицо. Видел и не узнавал.

Покойники не бывают в очках. В гробу лежал пожилой,