Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

жили в писательском Доме творчества в Дубултах. И теперь возвращались домой после круговой экскурсии и растянувшейся на несколько часов стоянки у конечного пункта — этнографического музея-заповедника, осмотра свезенных сюда избушек, скотных подворий, сеновалов и мельниц — старого быта латышской хуторской деревни. Однодневный речной круиз, предназначенный для курортников, очевидно, не слишком увлек Абрамова. Это уже почувствовала его жена Людмила Владимировна, которая мирно отдыхала, подставив лицо лучам предзакатного солнца, на скамеечке верхней палубы, изредка взглядывая на мужа, начавшего подавать признаки беспокойства. Он вставал со своего места, прохаживался по палубе, снова садился. Пароходная прогулка ему явно наскучила. Деятельная, неугомонная натура Федора Александровича, судя по всему, тяготилась уже и идиллией бесконечного водяного скольжения, окрестной тишью и благодатью. Абрамов просто не мог и не умел долго пребывать в бездействии. Привольями природы он жил, но открыточных пейзажей не жаловал.

С интервалами Федор Александрович уже дважды спускался в нижний буфет. Настроение у него заметно поднялось. Последний раз принес кучу бутербродов и мимоходом вручил шоколадку моей дочери.

Дочь была голубоглазым нескладным подростком, четырнадцати лет, одетым в джинсы и матросскую тельняшку, — «полосатым чертенком», как впоследствии звал ее в письмах Абрамов. С шоколадки и затеялся общий разговор.

— Ну, и в каком ты классе? Поди, в пятом уже? — спросил Абрамов.

Узнав, что обладательница матросской тельняшки осенью собирается идти в девятый, Федор Александрович засмущался своей ошибки и тут же перешел на преувеличенно галантное деревенское «вы».

— А выглядите вы много моложе своих лет!

У Абрамовых не было собственных детей, и меня удивило, как быстро, с той же скоморошиной, Федор Александрович сумел расположить к себе подростка. В последующие дни мы не однажды гуляли вдоль берега залива, много смеялись, шутили. А попутно беседовали и о самых разнообразных предметах.

— …Когда вырастите, наверное, купите себе очки, большой портфель для книг и тоже станете критиком, как папа? — продолжал между тем Абрамов.

— Нетушки! — решительно возразила девочка.

— Ну и зря! Критик — это ведь как учитель в школе: знает больше всех и ученики его боятся, нашалишь — так и из класса выгонит… Я ведь тоже эту должность справлял, да потом вот сбился с пути. Романы сочинять начал…

В своем духе, балагуря и самоумаляясь, Федор Александрович коснулся темы, которая давно меня интересовала.

Работу в литературе Абрамов начинал как критик. Да и впоследствии любил этот жанр и в случаях официальных рядом с главной сферой занятий — прозой не переставал указывать и еще одну литературную специальность — критику. Успехи в прозе затмили то, чего Абрамов достиг в критике. Но и достигнутое здесь было недюжинным.

Многие факты биографии Ф. А. Абрамова были мне к тому времени известны. Уроженец глухой северной деревни, он, по собственным признаниям, впервые увидел город только когда ему стукнуло восемнадцать. А уже в 36 лет, после фронта и тяжелых ранений, заведовал кафедрой советской литературы Ленинградского университета.

Четыре года Абрамов возглавлял кафедру. Процветающий ученый, известный критик, потихоньку пробующий перо прозаик. В 1958 году уже печатается роман «Братья и сестры». Почти одновременно выходит другая книга Ф. Абрамова — «Семинарий» — по творчеству М. Шолохова (в соавторстве с В. В. Гурой). А два года спустя, поразив едва ли не всех своих ученых коллег (случай в академическом мире неслыханный, почти скандальный!), Абрамов добровольно оставляет заведование кафедрой, чтобы целиком ввериться переменчивой фортуне писательского труда.

Как это произошло? Как случилось? Ведь роман складывался семь лет. Целых семь лет писался вечерами и по ночам, все выходные и отпуска. Критика встретила его похвалами. Но бывают же писатели одной книги. Получится ли вторая? Что он думал, когда отважно бросался с академической вышки в бурные воды литературы? На что рассчитывал? Почему верил в успех?

Найдя подходящий момент, я напомнил об этом случае, спросил, почему столь бесповоротным был выбор.

Федор Александрович поправил на лбу свою излюбленную белую мятую панаму, с которой, кажется, не расставался в те жаркие июльские дни, взгляд его карих глаз, обращенных на собеседника и частенько как бы подернутых туманной поволокой сторонней мысли, стал ясным. Нотка наигранности сохранялась разве в голосе.

— Надо — так и туда головой кинешься! — кивнул Федор Александрович и перевесил руку за борт, где близко рокотала и пенилась вода.

Пределом моих мечтаний было в ту пору избавиться от служебной лямки, уйти на вольные хлеба, «в писатели». Поэтому я не оставлял темы.

Правда, подобно многим своим уже сорокалетним сверстникам, никаких университетских кафедр я не занимал и поста достиг куда более скромного. Но все примеривался, медлил. Боязно было очутиться вдруг без всяких подпорок, которые несет с собой служба, — без уютного окошечка нашей правленческой кассы, распахнутой тебе навстречу два раза в месяц, без кабинета, даже без незримого должностного нимба вокруг головы, который будто прибавляет ей ума и значительности в глазах иных редакторов и литературных знакомых. Стыдно признаться, но, одним словом, я страшился, трусил. И вот искал поддержки.

— Ну и что же мешает вам писать? — испытующе глянул на меня Абрамов. — Пишите и так…

Я пустился почти в исповедь: не говоря уже о растрате времени, служба вдобавок выдвигает перед критиком ложные цели, нередко заставляет писать по обязанности.

Абрамов, подавшись вперед, охватив руками колено, слушал внимательно. Из-под помятой белой панамы на загорелый лоб выбились пряди темных волос… На нем были нелепо широкие синие джинсы, которые надел бы разве захудалый учитель сельской школы, и полотняная рубаха-безрукавка, из которой торчали коричневые от солнца руки. Весь вид у Абрамова, под этой белой панамой, был домашний, сосредоточенный, сейчас, когда пишу, вспоминается почему-то известный кинокадр или фотография: Мичурин за работой в своем саду…

— Да, — повторил Абрамов понравившуюся ему мысль, — ложное положение рождает ложные потребности… Оно так! Туда или сюда, — тут без выбора не обойтись…

Абрамов был одной из знаменитостей этого писательского лета в Дубултах, хотя к лаврам своим, впрочем, ни словом, ни видом не обнаруживал расположения. Только что был напечатан третий роман цикла «Пряслины» — «Пути-перепутья», и о нем, а вместе с тем и обо всей трилогии много спорили в тот год, писали в газетах, в журналах. Почтительное любопытство к этому человеку вызывали также крутые и мужественные его поступки.

Помнилось, как отозвался об Абрамове один хорошо знакомый мне именитый писатель 3., друживший, но, по его словам, разошедшийся с Абрамовым, человек по натуре осторожный и осмотрительный. «Абрамов сам себе вредит», — отметил он с явным порицанием. Привел такой случай. После успеха романа «Две зимы и три лета» (1968) начальство вновь воспылало к Абрамову расположением, изъявив готовность