Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Одновременно статья — подлинный литературно-эстетический манифест Ф. Абрамова поры написания романа «Братья и сестры», над которым шла работа. И, как манифест, отражает особенности тогдашнего мировоззрения прозаика, со всеми сильными и слабыми его сторонами.

Трудно переоценить значение очистительного ветра, который несла с собой статья Ф. А. Абрамова. Она очищала авгиевы конюшни литературы от завалов лжи, фальши, казенных выдумок и сладкопевных легенд о деревне. Дерзость и мужество этого поступка состояли еще и в том, что все беллетристы, произведения которых подверглись переоценке в статье, были причислены «к лику», удостоены Сталинских премий, официально возведены в сан для подражания и прославления.

Автор поднимал голос в защиту задавленного и оболганного колхозного крестьянства. Такой поступок, в глазах властей, не мог пройти безнаказанным. Ф. Абрамова подвергли жестокому разносу. Как вспоминает очевидец тогдашних событий в Ленинграде Ш. Галимов, «статью клеймили на заседаниях, собраниях, митингах…».

Вместе с тем статья Ф. Абрамова была достаточно половинчатой. И прав И. Золотусский, когда, по справедливости воздавая ей должное, пишет: «Тому, кто сегодня прочтет эту статью, она покажется не такой уж смелой. Более того — отчасти даже и догматической… Абрамов ничего сверхъестественного от литературы не требовал. Он требовал только правды… При этом он сам шел на какие-то компромиссы, соглашался с полуправдой. Он охотно цитировал Сталина, Маленкова, которые уживались на страницах его статьи с Салтыковым-Щедриным. Он и сам в этой статье был сын своего времени — времени, в котором старое и новое… еще противоборствовали»[17].

Мне кажется, что в размышлениях критика точно найдены три слова, к которым следует прислушаться: «догматизм», «компромисс» и «полуправда». Именно эти мировоззренческие свойства личности писателя, как ни ополчался Абрамов-критик на «лакировку» и «бесконфликтность» (тогдашние термины), вроде бы вопреки расчетам и намерениям автора, добавили немало розовой водицы в его собственный роман.

Хотя книга написана во внутренней полемике с «пасторальным романтизмом», иначе как полуправдивым этот дебют начинающего прозаика все же не назовешь. На многих картинах и сценах, рисующих трудный быт глубокого тыла России весны — лета 1942 года — «бабью войну» в деревне, — лежит все-таки налет благостности, книжной гладкописи, многих недоговоренностей и умолчаний. Сложные жизненные ситуации и конфликты нередко разрешаются тут же, едва наметившись. Образец — сцены соцсоревнования на весенней пахоте, когда пахать вроде бы некому и не на чем. Призыв, брошенный уполномоченным райкома партии («…товарищ Гаврилина, вашей бригаде надо включиться в соревнование!»), и безотлагательно оформленная доска наглядной агитации творят здесь чудеса.

Искусственной героико-сентиментальной романтизации атмосферы повествования в зачине будущей тетралогии способствует и то, что из обстоятельств «бабьей войны» в Пекашине оказалась изъятой главнейшая из тягот, которая с беспощадным реализмом обрисована Ф. Абрамовым в последующих книгах, — повинность на лесозаготовках. Не хлеб и не мясо, которых не так-то уж и много может произвести северное хозяйство, а именно почти поголовное участие сельчан на всех стадиях добычи древесины — на лесоповале, разделке и сплаве леса — было первейшей обязанностью колхоза. Как сказано в романе «Две зимы…», «за войну какие муки не приняли пекашинцы, а лес сравнить не с чем. Лес всем мукам мука». Как можно назвать изображение «бабьей войны» в северной деревне, если из описаний ее драматических коллизий и тягот будто ненароком выпала эта «всем мукам мука»? Условно-романтический характер носят и некоторые персонажи произведения.

Реальный парадокс. Абрамов-критик яростно обличал «пасторальный романтизм». А Абрамов-прозаик еще годы и годы спустя, как рыба в сетях, путался в хитросплетениях его понятий и представлений. И тому, конечно, есть объяснение. Страшны не сами по себе беллетристические каноны, трафареты и схемы, включая сюда и «пасторальный романтизм», которые не только от литературной неопытности усваивал прозаик, а идеологические догмы, авторитарные стереотипы, питающие эти беллетристические каноны. Иначе тут такое же соотношение — как с головами гидры: руби одни головы — вырастут другие. Для того, чтобы избавиться от этих голов — литературных клише и трафаретов, — надо было избавиться и покончить с самой «гидрой».

Впрочем, такой взгляд на художественный дебют Ф. Абрамова я уже развивал в журнальной статье (см. «Вопросы литературы», 1989, № 8).

Роман «Братья и сестры», давший название будущей тетралогии, при всей самостоятельности его, вместе с тем как бы пролог всего цикла. Его нравственный плацдарм, с которого отправляется в дальнейший путь авторская мысль.

Основной объединяющий и сплачивающий людей пафос первой книги внутренне созвучен представлениям о высшем благе, опору каковым прозаик стремится найти и утвердить в протяженном художественном исследовании, в три десятка лет жизни своих героев, тому общественному и гражданскому идеалу, возможности осуществления которого он особенно тщательно обследует и изыскивает в финальном произведении — романе «Дом». Так что, обыгрывая название, можно сказать: романная тетралогия отчасти и написана потому, что прозаик страстно мечтал «братьев и сестер» первого своего произведения через перипетии «двух зим и трех лет» и «путей-перепутий» собрать и поселить в общем «доме». Гражданская устремленность авторского замысла во всяком случае такова.

Идея романа «Братья и сестры», пожалуй, очевидней всего выражена в словах секретаря райкома партии Новожилова, по душам беседующего с Лукашиным: «Вот, говорят, война инстинкты разные пробуждает в человеке, — думает он вслух. — Приходилось, наверное, и тебе читывать. А я смотрю — у нас совсем наоборот. Люди из последнего помогают друг другу. И такая совесть у народа поднялась — душа у каждого насквозь просвечивает. И заметь: ссоры, дрязги там — ведь почти нет. Ну, как бы тебе сказать? Понимаешь, братья и сестры… Ну, понимаешь, о чем я думаю?»

Художественно осмысляя эпоху Великой Отечественной войны, трудные месяцы тыловой жизни весны и лета 1942 года, Абрамов сосредоточивается на том, что называют эпическим состоянием мира, когда личность и народ, предельно сближенные, отчасти даже стиснутые и придавленные друг к другу грозными последствиями вражеского нашествия, находятся в наибольшем согласии и единстве. Ослабло вроде бы даже давление тяжкой пяты сталинской деспотии. Массы захвачены порывом к свободе, мечтой, что после войны начнется какая-то особая, иная, новая, ни на что не похожая жизнь. Без этой мечты было бы не выдержать страшных испытаний, не выдюжить, не победить.

Война, общая беда, горе, лютый враг и общая борьба сделали людей «братьями и сестрами». Подвижная и меняющаяся диалектика этих отношений — личности и народа — занимает прозаика и на последующих витках исторического развития.

Не упустим, однако, из виду, что выражение «братья и сестры» наделено игрой смыслов. Для советских людей в первые военные годы оно было крылатым. «Братьями и сестрами» назвал