Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Если главный настрой и душевное состояние героев первой книги ближе и непосредственней всего выражались формулой — «братья и сестры», то в романе «Две зимы и три лета» прозаик подыскивает другой образ, определяющий общее в самочувствии и поведении действующих лиц в изменившуюся эпоху, после окончания войны: «Да, что-то менялось в жизни, какие-то новые пружины давали себя знать… Раньше, еще полгода назад, все было просто. Война. Вся деревня сбита в один кулак. А теперь кулак расползается. Каждый палец кричит: жить хочу! По-своему, наособицу».

«Расползающиеся пальцы одной руки» — это и есть, пожалуй, та типологическая доминанта в устремленности и поведении действующих лиц, которая все настойчивей обозначается и в романе «Две зимы…», и в последующих книгах тетралогии.

Жесткими красками показывает Ф. Абрамов глубокие недуги, гибельное преображение и духовное разорение послевоенной деревни. Истончаются и рвутся нити, связующие людей. Но не забудем дорогую и очень важную для Ф. Абрамова мысль: пальцы эти одной руки! Как же вновь обвыкнуть им действовать в добровольном согласии и на пользу друг другу? Чем может воскреснуть деревня? Эта забота и боль не покидает прозаика…

Как обычно бывает в переходные эпохи, начальству нужны козлы отпущения. Те, на кого удобней всего свалить вину за разбитые надежды и невыполненные обещания, типа: «Терпите… Вот кончится война — тогда заживем!» Анфиса Минина, «бабий председатель» военных лет, — очень даже подходящая фигура для этого. Тем более что, как призна́ется позже «хозяин района» Подрезов, у нее есть изъян, делающий ее обузой для райкома в изменившихся условиях: уж слишком она жалеет людей — «…жалостлива больно… За каждого она заступница». А времена настали, может быть, даже более безжалостные, чем в войну. Нужны не жалельщики, а погоняльщики. Со всяким запанибратством с народом покончено. Былые сантименты вождя типа «братья и сестры» давно отошли в прошлое.

Так пекашинцам «привозят» нового председателя — Першина, как окажется вскоре, горлохвата, «собаку извозчика», по насмешливому определению хозяина района. Однако именно поэтому тот и «вытащит», казалось бы, непосильный для пекашинцев план.

А что же колхозники, «народ»? Сидя в президиуме собрания и наблюдая глядящие на нее равнодушные и хмурые лица, Анфиса имеет возможность в решительный момент оценить, как многим она навредила, со сколькими рассорилась, добросовестно выполняя райкомовские директивы.

Лишь полторы страницы занимает в романе сама сцена собрания, на котором снимают Анфису. Она подана через восприятие Мишки Пряслина, и главное событие в ней — месть Мишки, его выкрик в наступившей тишине, окончательно перевесивший чуть было колебнувшееся в пользу Анфисы настроение собравшихся: «Голосуй! Все ясно. Сколько еще можно назад оглядываться». Месть эта — за разбитую председателем его любовь с Варварой.

В романе есть лишь как бы сжатый конспект массовой сцены колхозного собрания, силуэт главных событий, воспринятых глазами одного героя, где свидетельства происходящего чередуются с его пристрастным внутренним монологом. Но какое сложное силовое поле психологических состояний множества действующих лиц, изображенных в десяти предшествующих главах, предваряет сцену, стянуто к ней, обращает ее в кульминацию всего сюжетного развития первой части романа!

Подлинный герой тетралогии Ф. Абрамова — пекашинцы, народ. Перед романистом стояла сложная задача — передачи меняющегося духовного состояния большой человеческой массы не в ущерб углубленной индивидуальной обрисовке психологии персонажей, выведенных в повествовании крупным планом. И прозаик нашел собственный, нетрадиционный, гибкий способ сочетания изобразительных средств в запечатлении психологии массы и индивида, сочетания, лучше всего отвечающего как остросоциальной природе создаваемого им эпического полотна, так и художественно-публицистическим особенностям собственного дарования. Путь этот — художественная летопись, хроника событий, где главки часто подаются через восприятие и внутренние монологи очередного основного героя тетралогии. Принцип художественной летописи, можно сказать, декларирован уже и самим названием романа — «Две зимы и три лета».

Творческое новооткрытие Ф. Абрамова не сразу оценил даже такой читатель, как А. Твардовский, редактор журнала «Новый мир», где печатался роман (1968, № 1–3). Правда, тогда еще Твардовский судил о произведении по варианту рукописи. В большом и прочувствованном отзыве — письме Ф. Абрамову от 29 августа 1967 г. — он высказывал мнение, что при характеристике героев «нельзя все время обходиться без своих слов… а их психику показывать посредством так называемых внутренних монологов, приема общедоступного и дешевого», и призывал автора совершенствовать вещь «за счет сокращения „внутренних монологов“».

Ф. Абрамов, внявший многим советам А. Твардовского и еще несколько месяцев работавший над рукописью, от обильного использования внутренних монологов не отступил. Редактора журнала ему удалось переубедить. Более того, прозаик явил себя мастером в передаче широкого спектра настроений людского множества, иногда даже и вовсе минуя традиционные массовые сцены, но зато широко используя именно внутренние монологи главных героев. (Достаточно вспомнить подворную «военную операцию» уполномоченного райкома Ганичева и сопровождающего его председателя колхоза Лукашина с выколачиванием подписки на заем — во второй части романа «Две зимы…» или же — композиционно близкий — обход домов односельчан Мишкой Пряслиным, тщетно добивающимся подписей под письмом в защиту арестованного Лукашина — в романе «Пути-перепутья».)

Непростой и многотрудный путь роман «Две зимы…» прошел уже в недрах журнала «Новый мир». А Абрамов был автором своеобычным, несговорчивым. После одного из первых обсуждений рукописи романа, еще на уровне отдела прозы, он писал Ю. Буртину (в письме без даты): «Наговорено было много, а какой толк? Я сделаю все по-своему, и мне сейчас (вот истинная свобода!) наплевать, возьмет мой роман „Нов [ый] мир“ или не возьмет. Главное: выявить до конца идею, которая во мне живет. А она живет…»

Если нити повествования в первой части романа тянутся к сюжетному «узлу» колхозного собрания, на котором снимают Анфису, то во второй части подобного рода сцен высокого накала — несколько. И одна из них — торжествующая, мажорная, полная света и радости.

Это — третий семейный праздник, и, кажется, последний, какому суждено быть, такого уже никогда не повторится, объединяющий всех в доме Пряслиных. (Как видим, в веренице невзгод и тягот светлые дни случаются здесь все-таки не столь уж редко, важно уметь их чувствовать и радоваться им от души, а пекашинцы это умеют.) Но зато какое это событие! Предсказанное Анфисой еще в 1942 году, когда Мишка, в отчаянии, хотел скинуть добровольный хомут и бежать от семьи; первое торжество цели, ради которой он перекрыл себе пути в жизни, сказав матери: «У пня мое учение»; ради чего вслед за братом бросила школу Лизка, потому что на уроках только и могла думать, где ребята и поена ли корова; событие, о котором сквозь маету и страдания будней смутно мечтала все эти годы сама Анна,