Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

не только забыть его прежние «прегрешения», но и отметить его труд Государственной премией СССР. Уже оформлялись документы, и все об этом знали. А он как раз в этот момент возьми да напечатай в «Новом мире» А. Твардовского, находившемся под критическим огнем «за очернительство», одну из самых острых своих повестей — «Пелагея» (1969), которая для них (сами понимаете!) «черным-черна». Лауреатство тут же отпало. «А что бы ему подождать полгода. Получил бы премию — и тогда печатай что хочешь!» — сказал благоразумный писатель.

Но Абрамов, очевидно, ждать не умел. И на крутые поступки в творчестве решался так же, как в жизни. Пожалуй, особенным значением имя Абрамова для меня, как, думаю, и для многих, наполнилось после появления в 1963 году очерка «Вокруг да около». Это был ореол своего рода гражданского подвига. С безоглядным мужеством писатель высказал в нем правду о тогдашнем экономически задавленном и униженном положении деревни. Он вступил в драку один на один, не убоявшись распубликовать вещи, о которых многие вольнодумцы отваживались разве шептаться по углам. Речь шла по. существу о сталинском феодализме в деревне и о сумасбродных и половинчатых попытках его преобразований в хрущевские времена. О том, что крестьяне на колхозных полях десятилетиями принуждены трудиться, получая в оплату часто лишь палочки трудодней, и, в отличие от других сограждан, обделены многими элементарными правами, не имеют даже паспортов, пенсий по старости и т. д.

Попутно автор бросал вызов волюнтаристской практике, прямо вытекавшей из параграфов недавно принятой партийной Программы «развернутого строительства коммунизма», кампании, поощряемой самим Н. С. Хрущевым, когда под видом ограничения частнособственнической стихии и поощрения социалистической собственности проводилась линия на сокращение скота в личном пользовании. Что и говорить, колхозно-совхозные стада от этого не множились и не тучнели, а сельских тружеников вынуждали пускать своих буренок под нож. Какой урон нанесла эта очередная затея кабинетной романтики, скоропалительные ее прожекты и действия, как отзывались они на рыночных и магазинных прилавках, хорошо известно.

Гражданская смелость дорого обошлась Абрамову. Пресса предала автора анафеме, испуганные издатели на время отложили его произведения. В шквале печатных разносов особенно чувствительным был коллективный «протест» колхозников родной деревни Верколы, тех самых крестьян, за интересы которых бился писатель. Организованная, как позже выяснилось, расторопным собкором архангельской областной газеты статья появилась вначале на страницах «Правды Севера» (1963, 11 июня), а затем в слегка отредактированном виде ее перепечатали столичные «Известия» (1963, 1 июля). Называлась она «К чему зовешь нас, земляк? Открытое письмо односельчан писателю Ф. Абрамову».

В самых непримиримых и высокопарных выражениях горемычные земляки от имени всего северного крестьянства утверждали, что живут прекрасно, что им и без того хорошо, что писатель слабо вник в экономику и делает выводы «со слов отсталых людей, стяжателей». «Не туда нас зовете, земляк», — заявляли они.

Что «протест» был явно подстроен и подписи под ним испытанными ухищрениями добыты у застигнутых врасплох, плохо осведомленных или запуганных тружеников, далеких от литературы, — ясно было с самого начала. Такие коллективные «дубинки», которые якобы «простые люди» время от времени обрушивали на головы свободомыслящих писателей, художников и ученых, давно уже стали излюбленной традицией прессы. И все же… Двадцать одна подпись! Бригадир строительной бригады, плотник, председатель колхоза, доярка, овощевод… Все, все они были против. Можно представить, с каким чувством читал это «открытое письмо» Абрамов. Все это были люди, которых он не просто хорошо знал, среди которых вырос, с кем сжился, кому глядел в лицо, встречаясь каждое лето на улице родной деревни…

Теперь, спустя десять лет, в Дубултах, когда жизнь доказала правоту писателя и он был снова в чести и, пожалуй, даже в славе, не мог я не коснуться этой темы.

Говорили долго. Спросил я и прямо: «А какие теперь отношения с теми из земляков, кто давал подпись в газету?»

— Какие отношения? — вскинулся Абрамов. — Видимся. Нормальные отношения. Хорошие! — И, чуть подумав, добавил: — Такие есть, с кем не разлей вода. Впрочем, как с кем. Разные отношения…

Абрамов народ не идеализировал, но и не обижался на него.

…Федору Александровичу Абрамову не повезло при рождении — такие, как он, несчастливцы, именинниками бывают только по високосным годам, раз в четырехлетье. Он появился на свет в Касьянов день — 29 февраля 1920 года. И под знаком обездоленности прошло детство.

Когда мальчику был годик, от ампутации ноги в карпогорской больнице, в пятидесяти верстах от Верколы, умер отец. У крестьянки-староверки Степаниды Павловны Заварзиной осталось пять человек детей. Ранняя безотцовщина и будни многодетной осиротелой семьи были затем переосмыслены и обильно запечатлелись в тетралогии «Братья и сестры», при изображении «артельного духа» и быта семьи Пряслиных.

«Братом-отцом» стал для остальных старший Михаил, которому было пятнадцать лет. Уклад и отношения внутри семьи подчинял себе истовый, как молитва, труд. Мать, вспоминал писатель, «твердой и уверенной рукой повела нашу семейную ладью». Малышей чуть не с первых шагов пристраивали к работе. В семь лет Федю уже вывозили на дальний сенокос.

Чувство долга перед другими людьми и преклонение перед трудом были всосаны с молоком матери, и не случайно, конечно, они столь многое определили в характере и мировоззренческих взглядах будущего писателя.

Сама Степанида Павловна доработалась до того, что в 49 лет ее разбил паралич, но она сделала все, чтобы вывести детей в люди. Двое из семьи Абрамовых стали учителями, начальную школу, а затем десятилетку закончил и Федор.

В том деревянном доме Веркольской школы, куда Федор бегал мальчишкой, теперь помещается Литературно-мемориальный музей Ф. А. Абрамова (филиал Архангельского областного краеведческого музея). Воссоздана классная комната, и рядами стоят парты тех времен.

Соседний зал — выставочный. Среди экспонатов, на укрытых за стеклом стендах, я долго разглядывал два подлинника. Распахнутые чуть не посередке общую тетрадь и конторскую книгу. Страницы тщательно разграфлены учительской рукой. Если иметь в виду, что основы личности закладываются рано, документы красноречивые.

Один — «Переводной список учеников Веркольской школы первой ступени. 1930–1931 гг.» Ученику Абрамову Ф. А. дана такая характеристика: «Способный, активный». И дальше — слова, будто сказанные впрок на десятилетия: «Принимал участие во всякой общественной работе».

Другой документ — Книга приказов Карпогорской средней школы. Здесь Федор, живя отдельно от семьи, учился с 6 по 10 класс.

Судя по этой книге учета, выпускной класс десятилетки в 1938 году окончило пятнадцать человек. Тут же в алфавитном порядке — фамилии, и против них в колонках — выпускные баллы. Круглый отличник среди окончивших единственный — Абрамов Ф. А. Приближается к нему только одна девочка — Заверыкина В. Г., у которой