Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

Сам вождь, однако, в непрестанной борьбе с революционным активом дойдя до пика власти, должен был как никто понимать хрупкость ее иллюзии, особенно в начале войны. Изменение отношения к Церкви имело объективно рациональные основания, которые можно было бы предъявить соратникам с разными взглядами, таким, например, как непотопляемый Лазарь Каганович. Открытие приходов немцами на оккупированных территориях (после войны большинство из них уже не закрывалось), необходимость опереться в столь трудный час на патриотизм русского большинства, международный потенциал церковной дипломатии, разрыв с Коминтерном – все это делало шаги навстречу религии логичными, а волшебный ореол централизма позволял предпринять их как бы с позиции силы. Признала ли партия поражение атеистической пропаганды, или готовилась к новому наступлению на Церковь в будущем? С точки зрения Церкви, так как «сердце царя в руце Божией», мнение отдельных функционеров, включая самого Сталина, не имеет значения. Судьба Церкви определяется не этим, а тем, сколько «предуставленых к вечной жизни» (Деяния 13:48) ожидает Бог в перспективе, насколько широко Ему надо раскинуть апостольские сети. «Никто не похитит их из руки Моей» (Иоанн 10:28). То, что умеренное возрождение сменилось в 1960-е годы новыми притеснениями, а затем стагнацией религиозной жизни, в богословской оптике говорит не о Хрущеве и других функционерах, но лишь об охладении к вере самого народа; впрочем, и социология, иным образом выстраивая причинно-следственные связи, едва ли сможет прийти к другому итогу.

Ослаба, данная Церкви в начале 1940-х, и прилив русского патриотизма стали в ряду причин, по которым Великая Отечественная война оказалась для современной России своего рода учредительным событием. Но эти причины не первостепенны в масштабах большинства, сознательность которого (вполне закономерно с точки зрения догмата о свободе воли) относительно как религии, так и патриотизма может сильно колебаться – иначе народ-победитель не попал бы в 1991 году в беспрецедентную со времен революции петлю энтропии. Первостепенная причина учреждения почти древнеримского культа Победы та, что память о ней спустя годы могла еще сплотить большинство, уже утратившее всякую идеологию. Коммунистическая идея зашла в тупик отложенности собственного свершения. Обещая наступление царства святых на земле, нельзя все время переносить его на неопределенный срок, а замена скорого достижения коммунизма «развитым социализмом» выглядела именно как неопределенность [128]. Паровоз не может «вперед лететь» к остановке, расстояние до которой никем не измерено, кроме напряженно смотрящих вдаль памятников.

В тяжеловесных и красивых творениях конца советской эпохи, таких как «Революционный марш» Дважды Краснознаменного ансамбля песни и пляски Советской Армии 1984 года, того предперестроечного времени, когда сакрализация Победы уже приняла полностью развитой вид, тупик коммунизма обретает эстетические формы: он выглядит как бессмыслица железнодорожного пути, уходящего в бескрайнее пространство тундры.

Слава павшим

             за свободу бесстрашным бойцам.

Клятву

             мы даем их бессмертным сердцам.

С нами

             опаленное в битвах

Знамя,

             что оставили нам.

Товарищ…

Слушай, товарищ, времени зов

В реве моторов, в цветеньи садов.

Верность

             нашей цели

             правдой

             скреплена.

И в этой правде

             с нами Ленин,

             с нами наша страна!

Видишь – в космос

             наш советский ушел человек.

В степи

             он направил течения рек.

Рельсы

             по тайге и по тундре

Новый

             начинают разбег…

Товарищ…

Бравурный, хотя несколько схожий и с Реквиемом по тональности «Революционный марш» на слова Ильи Резника был написан выдающимся песенником советской эпохи Марком Фрадкиным, в свое ранние годы создавшим шедевры энтузиастической музыки, как, например, «Комсомольцы-добровольцы», и замечательную лирику: «Всегда и снова», «Течет Волга». Фрадкина уже нет в живых, а Резник со временем крестился в православие. Но подвести итог недолгому веку Красной империи цитатами советских поэтов не получается. Все они бьют не в ту степь, никто не ухватывает существенного, что есть в небольшом стихотворении Николая Зиновьева:

У карты бывшего Союза

С обвальным грохотом в груди

Стою. Не плачу, не молюсь я,

А просто нету сил уйти.

Я глажу горы, глажу реки,

Касаюсь пальцами морей.

Как будто закрываю веки

Несчастной Родине моей.

Гимн без слов

«Почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Исход 20:12). Дни государства, перечеркнувшего «проклятое прошлое» и не пощадившего даже храмы-памятники народного подвига в ударном оптимизме бурного переустройства, были сочтены в одно библейское поколение: «Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь» (Псалом 89:10).

Война, в ходе которой было поставлено под угрозу само существование страны, и Победа, стоившая огромных человеческих жертв, колоссального напряжения всех духовных и материальных сил, по достоинству сделались новой точкой отсчета для советской эпохи на ее кризисном идейном переломе, который называют временем Застоя. Однако этот светский культ Победы жизни над смертью не предотвратил распада страны, и тому была вполне очевидная причина: война велась в сознании людей «ради счастья, ради мира, ради жизни на земле», а единство государства – другая, как ни странно, более идеальная и отвлеченная ценность. Для понимания того, зачем оно нужно, это единство, необходима идея, так как просто предвидеть пагубные последствия распада и ученые мужи заблаговременно почему-то не могут: видимо, их несет волна истории. А если бы и могли, как без идеальных оснований опровергнуть поколенческий девиз «после нас хоть потоп»? В 1991 году граждане Союза, особенно его европейской части, ценности единства своей страны просто не видели, мир казался им таким глобальным и безопасным, что оставалось только безоглядно броситься в объятия цивилизованных наций, как подобало героям популярного тогда жанра мелодрамы. И здесь над нами сбылось библейское слово: «Когда будут говорить – мир и безопасность, тогда внезапно постигнет их пагуба» (1 Солунянам 5:3).

Распад страны в 1991 году был явлением чистой энтропии. В основе этого события не лежала никакая внятная идея, лежала лишь смерть идеи. Все, что казалось идеями на рубеже восьмидесятых и девяностых годов прошлого века, было только набором банальностей, общих мест, свидетельством глубокой деградации мысли. Несомненно, что советский идеологический режим, по сравнению с которым «чугунный устав» о цензуре 1826 года был только пробой пера, способствовал отсутствию