Паустовский. Растворивший время - Олег Дмитриевич Трушин

только ни в одном съездовском документе, но и в материалах ГПУ – НКВД, касающихся его работы, подготовки проведения и «послевкусия» от случившегося. На первый взгляд это может показаться очень странным.

Может?.. Нет, не может! То, что читатели узрели в «пустоте» вопроса, и есть именно то, о чём предположил автор текста. Но мы последуем золотому правилу – скелет должен остаться в шкафу!

И всё же, почему при своей уже обретённой к этому времени популярности Паустовский не был избран ни в один руководящий орган Союза писателей – ни в правление, ни в президиум, ни в секретариат, и даже ни в ревизионную комиссию и её бюро. Его кандидатуру ни разу никто не выдвинул для голосования. Однако его окружение «определилось» в писательских должностях. К примеру, тот же Юрий Олеша был избран в ревизионную комиссию; Михаил Зощенко и Борис Пильняк – в правление, Всеволод Иванов – в президиум…

В своей анкете члена Литературного фонда Паустовский укажет, что его членское удостоверение имеет № 1965, вот только почему-то ошибётся с годом вступления. Вместо нужного «1934», напишет «1932», когда Литфонда ещё и не было. Мистификация времени, словно мираж обыденности, будет вплетена Паустовским и здесь. Хотя автор, разумеется не претендуя на исключительность предположения, может и ошибаться!

Меньше чем через два года после состоявшегося съезда писателей Паустовский напишет статью «Несколько грубых слов» и опубликует её в журнале «Наши достижения» № 5 за 1936 год. И если в статье «Социалистические наброски» («Литературная газета» от 6 ноября 1934 года) Паустовский ещё проявляет умеренность в своих взглядах относительно писательской независимости, то статья «Несколько грубых слов» уже насквозь пронизана авторским негодованием ко всему тому, что мешает свободе литературного творчества. Без сомнения, в ней слышится упрёк и в адрес Союза писателей, а может быть и самого Горького. Впрочем, эта статья не потеряла своей актуальности и на сегодняшний день.

«Наивную мысль о том, что творческая среда – это среда людей, занимающихся творчеством, – будет говориться в статье, – давным-давно пора выбросить из своего сознания. Нет ничего более ненужного писателю и пугающего его восприятие мира, как литературная среда в нынешнем её состоянии.

<…> Писатель виновен, если он не может отделить свою литературную работу от чисто шкурных интересов. А это бывает. Писатель виновен, когда у него в мозгу зарождается мысль о том, что “надо же есть свой хлеб, а хлеб дают не за то, что волнует меня как писателя и что действительно близко мне, а за чуждую и безразличную тему”.

Так рождается высокопробная халтура. Её у нас, к сожалению, часто принимают за подлинное искусство»{192}.

Эта публикация стала своего рода отголоском статьи Паустовского «Документ и вымысел», опубликованной им ещё в 1933 году, в которой он выступил против приоритета очерковой журналистики, в жанре которой и сам создал несколько произведений в ущерб художественной литературе.

Тогда поводом к написанию статьи послужило безмерное восхваление ударных строек, что фактически привело к шаблонности очерков, в которых говорилось, «что вся страна – это грандиозная стройка, застывшая в консервации. Не видно людей. То есть людей много, но людей сусальных и шаблонных до ужаса…». И на фоне этой публикации статья «Несколько грубых слов» была уже куда более серьёзным выпадом в сторону не только Союза писателей, но и той творческой среды, которую он привнёс в писательское сообщество. А ведь её вполне мог прочесть и Горький!

Могли ли уже тогда простить Паустовскому сию «грубость» те, кто увидел в Союзе писателей своё личное благо, не заботясь при этом о настоящей литературе? Вряд ли! Ему, уже тогда уверенно шагнувшему вниз со ступеней «золотого пьедестала» Союза писателей, этого вздора не простят никогда!

Возможно, в какой-то степени катализатором появления статьи «Несколько грубых слов» стала критическая заметка В. Гоффеншефера «Укрощение Ниагары», опубликованная в «Литературной газете» 15 октября 1935 года. В ней говорилось о новелле Паустовского «Доблесть», написанной в Ялте в декабре 1934 года и вошедшей в авторский сборник рассказов издательства «Детгиз» 1935 года. Чем же так не угодил критике этот небольшой рассказ, в котором вновь заговорила любимая Паустовским тема моря?

«К сожалению, – убеждал автор статьи, – Паустовский ещё не нащупал тех художественных форм, которые способны воплотить идеи нашего настоящего и будущего. Художник оказался в плену старой сказки о добром больном принце. Это подводит автора».

И тут Гоффеншефер, словно извиняясь перед Паустовским, указывает, что «…прощаешь Паустовскому и ложность ряда приёмов, и некоторую сусальность, которая имеется в его рассказе, когда начинаешь осознавать то новое, что он вносит в советскую новеллу».

Что Гоффеншефер имел в виду, когда упомянул о новаторстве Паустовского в советской литературе?

Ответ находим в письме самого Паустовского супруге Екатерине от 16 февраля 1935 года:

«Вчера в “Лит. газете” была статья Левидова о Грине, – он пишет в ней и обо мне: “Но если как-то не нужен стал тот, старый Грин, значит ли это, что нет места у нас для новых Гринов? Неверный вывод: они нужны, ибо соревнуется с жизнью искусство в мастерстве, в созидании героического взаимодействия друг на друга. И я читаю новеллу К. Паустовского ‘Доблесть’, как документ соревнования. Чудесная ‘гриновская’ новелла. С простым сюжетом и без особого мастерства стиля. О маленьком мальчике, который тяжело болен и которого спасают от смерти могучее желание и активная любовь всего города. Не потому, что был бы этот мальчик какой-то особый мальчик, а потому, что он просто ‘общий’ мальчик”. Это всё»{193}.

След гриновской прозы вновь обнаружил себя в прозе Паустовского. Хорошо это или плохо? На тот момент категоричного ответа вряд ли бы последовало. Ведь даже Юрий Олеша, хорошо знавший Грина, в своей статье «Письмо писателю Паустовскому», опубликованной в «Литературной газете» 9 октября 1937 года, предостерегает Паустовского от «ошибки» увлечения Грином:

«Я как бы защищаю Вас, товарищ Паустовский, от увлечения Грином. Что мне хочется доказать Вам? <…>

Грин считал себя символистом. <…>

Вы очень любили Грина, но как раз там, где вы далее всего уходите от него, вы проявляетесь лучше всего. <…>

Я буду взывать к Вам, товарищ Паустовский: пишите лучше!»{194}

Олеша, как ни странно это звучит, не считал Грина русским писателем, а следовательно, находя оттенки гриновской прозы в произведениях других писателей, в частности Паустовского, неминуемо определял их авторов в разряд «иноземщины».

«Он (Грин. – О. Т.), – отметил Юрий Карлович в одном из своих выступлений, – писал удивительные рассказы. Если мы возьмём его словесный материал,