Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото

я, ни матушка толком не знали новейших воспитательных методик, так что я укачивала Ханано под колыбельную. Возможно, сказалось влияние иноземного окружения, но мне казалось куда естественнее петь дочке «Спи, малыш, усни скорее!», чем старинную японскую колыбельную, которую мурлыкала Иси, укачивая меня, уютно устроившуюся у неё на спине.

Спи, малыш! Спи, малыш!

Куда ушла твоя нянюшка?

Она отправилась далеко,

Через холмы и долины

К твоей бабушке.

И вскоре тебе принесёт

Рыбу и красный рис,

Рыбу и красный рис.

А вот молитва, которую, едва выучившись говорить, Ханано лепетала на ночь, когда я укладывала её спать, вошла в нашу жизнь отнюдь не под влиянием иноземного окружения. Всё началось в тот день — очередной «памятный камень», — когда ко мне приехали мои чудесные «Повести западных морей». В одной из тоненьких книжиц с жёсткой бумагой, перехваченных шёлковым шнурком, была песенка, которую я затвердила наизусть, ещё не зная, что долгие годы спустя, облекши в диковинные иностранные слова, научу ей свою доченьку. Вот эта песенка:

Варэ има инэнтосу.

Вага Ками вага тамасий-о маморитамаэ.

Моси варэ мэдзамэдзуситэ синаба,

Сю ё! вага тамасий-о сукуэтамаэ.

Корэ, варэ-Сю-но нани ёритэ нэготокоро нари.

Спать ложусь на склоне дня —

Боже, защити меня!

Коль умру я до зари —

Душу, Боже, забери!

Христа ради, забери!

В японском языке есть пословица: «Только пальцы ребёнка способны завязать узел, объединяющий две семьи». Свадьба в Японии — не личный выбор жениха и невесты, и я никогда не относила эту пословицу к нам с Мацуо, но однажды некая таинственная сила превратила эту истину в случай, который неведомо как сыграл важную роль в жизни моей и мужа.

Мацуо всегда вкладывал в своё дело всю душу. По-моему, до рождения нашей дочери для него в принципе не было ничего важнее работы. Мы жили с ним очень дружно, но редко общались друг с другом, разве что при гостях. У нас попросту не находилось общих тем для разговоров: Мацуо интересовали собственные планы, мои же мысли занимало хозяйство и мои новые подруги. Но с того самого дня, как появилась на свет наша доченька, всё изменилось. Теперь нам с Мацуо было что обсудить, и я лучше узнала мужа.

Но в глубине души я всегда считала, что дочка только моя. Она ни в чём не походила на Мацуо, да мне этого и не хотелось. То есть я не расстроилась бы, если бы она была на него похожа, но неизменно верила, что по-настоящему Ханано принадлежит исключительно мне и моей семье.

Как-то раз, оказавшись в городе, я ненадолго зашла в лавку к мужу. Он был занят, я ждала его в кабинете. На столе у него царил беспорядок; впереди, в просторном отделении для бумаг, лежала вещица, какую я не думала увидеть в захламлённом рабочем кабинете: лакированная шкатулочка преизящной работы, с гербом, какой редко увидишь за пределами музеев. Я подняла крышку, и моему изумлённому взору предстали три странных предмета: зелёный бумажный волчок, кусочки глины, которой детские пальчики придали необычную форму, и сдувшийся воздушный шарик.

Я застыла как вкопанная, сердце моё колотилось; я почувствовала себя так, будто бы не спросясь заглянула в душу незнакомца, и отвернулась. Я вдруг осознала, что есть ещё один человек, который любит мою доченьку так же сильно и нежно, как я; сердце моё, полное раскаяния, со странным новым чувством устремилось к моему мужу.

На детство Ханано немало повлияли частые визиты и неизменная доброта нашей замечательной подруги миссис Уилсон. Не было случая, чтобы она не принесла матушке цветы; на Пасху и семейные годовщины наши гостиные пестрели цветами из её изобильной оранжереи.

Как-то раз Ханано — ей тогда едва минул год — сидела у окна на коленях у матушки и вдруг увидела на подъездной дорожке знакомый экипаж. Он остановился, из него вышла миссис Уилсон, подняла глаза, заметила Ханано, помахала ей рукой в белой перчатке и улыбнулась. Солнце освещало её величественную фигуру в платье нежного лилового оттенка; в руках миссис Уилсон держала букет цветов.

— Ой, ой! — воскликнула малышка, радостно хлопая в ладоши. — Красивая дама с цветами! Красивая дама с цветами!

Так окрестил миссис Уилсон младенец в сердце своём, и с тех пор мы нашу подругу иначе как «Дама с цветами» не называли. Пусть все цветы, которые некогда столь щедро расточала её рука, расцветут эмблемами счастья и мира, когда она очутится в прекрасных садах за рекой.

С тех самых пор, как Ханано стала узнавать отца, он приносил ей игрушки, а когда она пошла и залопотала, он едва ли не всё свободное время проводил за играми с ней, носил её на руках и даже брал с собой в гости к соседям.

Однажды в воскресенье — Мацуо с Ханано как раз куда-то уехали — матушка сказала:

— Я не знаю отца преданнее, чем Мацуо. Неужели все японцы настолько самозабвенно занимаются своими детьми?

— Признаться, понятия не имею, — медленно ответила я. — Разве американцы не любят своих детей?

— Любят, — быстро ответила матушка, — но Мацуо каждый вечер возвращается домой пораньше, чтобы поиграть с Ханано, а позавчера так и вовсе на целый день закрыл лавку, чтобы сводить Ханано в зоосад.

Я подумала о своём отце, о господине Тоде и прочих отцах и вдруг увидела японских мужчин в новом свете. «У них нет такой возможности! — с горечью подумала я. — Мужчины в Америке могут без смущения выказывать симпатию, японца же сковывают условности. Они надевают на него маску, смыкают его уста, лишают его поступки всякого чувства. Как бы муж ни относился к жене, он не может на людях проявлять к ней любовь и даже уважение, да она этого и не хочет. Ведь это считается дурным тоном. И лишь с маленьким ребёнком — своим ли, чужим — благородный муж осмеливается дать волю сердцу. Вот единственная его отдушина, которую допускает этикет, но и тогда мужчина обязан сообразовывать свои поступки с его правилами. Отец становится товарищем своему маленькому сыну. Он занимается с ним борьбой, бегает взапуски, устраивает самурайские поединки, дочку же любит с безграничной нежностью и принимает её ласки всей душой, измученной жаждой: вот где истинная трагедия».

Мацуо выражал чувства ко мне более открыто, чем было принято в Японии: там это сочли бы невоспитанностью. Однако