При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Я хотел было догнать её, но Рафгат удержал меня:

– Пусть успокоится…

Когда я пришёл домой, мать зажгла лампу. Стекло не надеваем сейчас, так хоть и тускло, но экономнее расходуется керосин. Я быстро поел и опять собрался на улицу. Мать недовольно проворчала:

– Сидел бы уж дома. Глянь, какой ветер поднимается!

В самом деле, ставни постукивали и скрипели петли. Надо будет завтра смазать…

Я был сердит на всех. В первую очередь на Арзу. Почему она мне ничего не сказала? Как же так, ныла моя обиженная душа, она ведь вчера ещё знала, что поедет в РОНО, будет учительницей… Выходит, не сочла нужным говорить мне об этом… Сердился и на Маулиху-апа, на её поганый язык, но всё-таки обида на эту болтливую женщину была на заднем плане. Из головы не выходила Арзу. Такой поворот событий перепутал все мои планы. Учительница – это уважаемое лицо в ауле, недаром и аксакалы перед ними низко кланяются и даже самых молоденьких называют с почтением- «мугалима-апа». Вот и Арзу теперь будет – «мугалима-апа». И для меня… Что делать? Ещё сегодня днём мне всё было ясно и понятно. Хотя мы с Арзу ещё ни разу не говорили о любви, но я душой чувствовал её расположение и по-мальчишески был уже уверен, что она будет моей. И вдруг – на тебе! Будет учительница немецкого языка, будет «мугалима-апа»!..

На улице было ветрено, холодно и темно. В соседнем доме, где жила Арзу с дедом Хабибрахманом, был свет, но окошки плотно занавешены. Наконец я решился заглянуть поверх занавесок, встал на завалинку, схватился за наличник руками. Завалинка под ногами затрещала, посыпалась глина, но шум ветра спас меня. Я увидел Арзу. Она стирала в корыте, взбивая белую пену, и лицо её было очень грустно. Мне даже показалось, что она плачет…

От нечего делать я побрёл в Нижний конец к Рафгату. Вместе с ним мы пошли к пруду, где у нас было традиционное место сборов. Там тихо сидели, прижавшись друг к другу, две-три девчонки. Мы подсели к ним. От пожарки доносились какие-то невнятые голоса. Мы молча сидели. Холодно, темно, скучно… Всем нам было как-то не по себе.

Заскрипела дверь пожарного сарая, с громкими разговорами вышли оттуда несколько человек. Они постояли на дороге, потом во всё горло засмеялись и стали расходиться. Двое из них направились к пруду и, видно, заметили нас. Это оказались Чулак и сын мельника Хабиба толстомордый Сирай. Чулак пригляделся и увидел меня.

– Ну поздравляю, – сказал он, присаживаясь рядом.

– С чем это?

– Теперь держитесь! – громко захохотал он. – Кровь у этой Арзу известная – хабибрахмановская. Накрутит она вам хвост!

– Нас скоро заберут в армию, – сказал я.

А Сирай начал приставать к девчонкам, хватал их за бока, и они визжали. Пару раз мы с Рафгатом сказали ему, чтобы он перестал, но Сирай не обратил внимания. Я шепнул Рафгату:

– Давай обломаем ему рога.

А Чулак будто нарочно стал подзадоривать. Хватает за руки, тискает, щупает мускулы и болтает без умолку:

– Не хотите учиться, в армию, значит, собрались? А ну-ка, ну-ка, покажитесь! У кого сила есть? У кого сердце здоровое? Ну-ка, кто из вас способен бить немцев?

Тут подошли ещё два-три парня, наши одногодки. Хотя у нас Чулак не пользовался особым вниманием, не относились мы к нему серьёзно, да и сейчас никто не придавал значения его науськиваниям, но эти слова о немцах!.. Тут уж мы не могли остаться безразличными и начали меряться силой.

Сирай, сын мельника Хабиба, сразу почему-то привязался ко мне. И откуда только взялась в ауле в такой час эта глупая тетеря? Обычно людям на глаза не показывается, сидит в своём мучном гнезде в двух верстах от аула. Там на ворованных харчах растолстел, как дубовый пень, да и силой, оказывается, не обижен, да такой гладкий, что никак я его не могу ухватить, вывёртывается, словно налим, скалит зубы: то ли смеётся, то ли дразнится, не поймёшь. Я сам не слабый, в нашем роду и батыры-борцы были, я даже с самим Юсуфом в шутку боролся, так что, как говорится, знаю кое-какие хитрости, но всё-таки Сирай – парень чужой, я ни разу с ним не сталкивался, и вот он испытывает меня, а я – его. Долго мы поднимали пыль пятками лаптей, всё друг к другу примерялись, и только я его оторвал от земли, чтобы бросить через голову, как вдруг нога у меня подвернулась, и, к своему великому позору, я закричал от острой боли. «Ой, колено моё, колено!» – говорю со стоном от нестерпимой боли, но никто внимания не обращает, а Сирай как клещами схватил меня, придавил к земле и шепчет так нагло:

– Коли у тебя хитрость, у нас сила!

А Чулак, наблюдая за нашей вознёй, петухом ходит вокруг, притоптывает, хлопает себя по ляжкам. Я с большим трудом поднялся, зубами скриплю от боли и слабости и чувствую, что сейчас Сирай бросит меня со всего маху на землю, сопит, как злой бык, даже что-то бормочет злое. Мне делать нечего, и вот можно ли, нельзя ли, но я нарочно нагнулся, вроде как упасть хочу, да ка-ак бодну его головой в брюхо! Упал Сирай, скорчился, закричал, как резаный. И я тоже лежу, охаю, а Чулак бегает и кричит:

– Смухлевал, смухлевал! Весь род у них такой, змеиный род!..

Я слышал о дружбе однорукого Чулака с Сираем, рассказывали, будто они проверяют по ночам чужие сетки и морды в речке за плотиной. Видимо, это правда. Я сам однажды тоже накрыл их, когда они ночью охотились на минарете мечети за сонными голубями. Видно, Чулак любит не только сырые яйца, если он заодно с сыном мельника!

Сирай поднимается на ноги и начинает кричать:

– Ты думаешь, если я сын мельника, тебе всё можно со мной творить? Чего лежишь, вставай! Не хитри! А то, видишь ли, какой он ловкий да образованный! Ты ещё увидишь, я тебе покажу!..

Чего он несёт всякую глупость? К чему грозится? А Чулак ещё нарочно подначивает Сирая, велит бороться до победного конца. Но меня удивляют последние слова Сирая:

– Счастье твоё, а то я переломил бы тебе хребет! Раскровенил бы и умыл кровью твою наглую рожу! Посмотрим ещё, кому достанется Арзу. Узнаешь!

Рафгат поднимает меня, вытаскивает из плетня палку, и я с трудом ковыляю к дому фельдшера Нафисы. В дом подняться нет сил, я опускаюсь на крыльцо. Оказывается, у меня сошла с