Альманах «Российский колокол» №4 2019 - Альманах Российский колокол

Вначале я замирала на шкафу, не смея пошевелиться и посмотреть вниз, но природная живость рано или поздно подсказывала мне, что пора очнуться и привыкнуть к новым условиям существования. Надо только быть осторожной и не подходить к самому краю. На шкафу стояли скульптуры, одна из них была недорогой, но всё же антикварной и досталась отцу по наследству, это была поясная фигура дамы в шляпе, чем-то похожая на амазонку, «срезанную с седла косой времени» (как сказал о ней кто-то из гостей). Две остальные были немецкими трофеями недавно прошедшей войны, ведь и мебель, и всевозможные вещи были привезены в дом отцом после неё (их группа получила премию по работе – вагон кое-как уцелевших вещей из разрушенных домов то ли в Кёнигсберге, то ли в Берлине, – не знаю).

Ещё там имелись две низенькие вазы с искусственными цветами. Место было невесёлое, даже печальное и оторванное от жизни, проще говоря – весьма уединённое. Я тогда ещё не имела понятия о кладбищах, но воспринимала его немного похоже на то, как люди чувствуют себя там, – стеснённо и печально, в маленьком и «ненастоящем» садике.

Но тем не менее я играла на этой, как мне казалось, угловой нижней крыше комнаты, как в надмирном, но спокойном и тихом, хотя не вполне безопасном месте, где растут нигде не произрастающие, но вечно красивые (и всегда одни и те же) цветы. Где чуждые моему воображению, но знакомые образы уже никуда не денутся, что поделаешь (они были в этом отношении чем-то похожи на наших старых соседей по коммуналке). Но с ними можно поздороваться, можно мимоходом улыбнуться им, а потом – либо их не замечать, либо задавать им немые роли, то смешные, то грустные, каждый раз новые и неожиданные – и для них, и для меня самой.

Позднее я научилась спрыгивать со шкафа самостоятельно, хотя так и не сумела (а быть может, и не разрешила себе этого, жалея его!) двумя прыжками забираться на него.

Жалея (в свою очередь) меня, мама вначале выносила из эркера и расставляла перед шкафом шезлонг с подушкой, чтобы я, падая, могла спланировать туда, как делают кошки. Вначале я именно так и поступала, а затем сообразила, что гораздо приятнее прыгать сбоку на тахту, которая сама по себе пружинила, и у меня получался ещё один прыжок вверх – в любую сторону. Так я училась прыгать вниз и вверх и запрыгивать довольно высоко – наверное, потому, что родилась в год обезьяны. Вообще в этом возрасте, между четырьмя и пятью с половиной, я как-то сразу научилась многому: в частности, с увлечением читать (и по вечерам тоже) и не докучать взрослым, которым не до меня, и многому-многому другому.

В конце же истории со шкафом никакого наказания уже не было и в помине, осталось одно удовольствие. Страх совершенно исчез, это заметили и родители, мама – первая: она перестала за меня бояться и швейная её машинка вновь мерно, однозвучно и весело стрекотала то в эркере, то в комнате под лёгкий, подрагивающий аккомпанемент звона оконных стёкол снаружи. Я, не особенно стесняясь (только чуть-чуть), просила отца, но, конечно, не посадить, а подсадить меня на шкаф. И он, хотя не без удивления и не каждый раз, но выполнял мою просьбу. Но я очень быстро росла, я до него (шкафа) дорастала, скульптуры и вазы становились всё меньше, я – всё больше. И это была уже не площадка, а всего лишь место для одного человека – «на шкафу». Правда, там можно было читать вслух и произносить стихи как монологи.

Стихи я запоминала мгновенно и однажды прочла оттуда громко вслух отрывок из «Медного всадника», начинающийся со слов «На берегу пустынных волн». Отец, разумеется, не изменил позы, только повернул голову, но впервые посмотрел на меня внимательно и несколько удивлённо, не без улыбки, но как бы и слегка приподнимая шляпу. Мама же встала рядом с ним, напряжённо вслушиваясь.

Но мне уже не хотелось играть на шкафу (а ведь прежде это место называлось для меня просто «шкаф»), а больше нравилось с него прыгать. «На шкафу» превращалось в своего рода пьедестал с фигурками, это было нелепо и скучно, тем более что сама я при этом начинала казаться себе… не менее громоздкой? Нет, просто не менее преувеличенной (и даже выспренной) на нём, чем он сам.

Майкл Улин

Зонты

Это была щедрая планета. Жители её постоянно посыпались золотым дождём – той особой субстанцией, которую ещё называли удачей, успехом, счастьем, и т. п. неопределённостями.

Однако жители, как правило, даже не подозревали о существовании этого чудесного свойства – ведь это было так обычно: с этим рождались, жили и умирали. Это являлось фоном жизни на планете. И каждому всегда (!) перепадало что-то, – маленькие золотые брызги постоянно попадали на всех жителей и по меньшей мере некоторая малая толика этого золотого дождя гарантированно перепадала всем.

Всё бы так и продолжалось, но… как-то начали появляться люди с какими-то необычными загадочными механизмами, которые в принципе пока не мешали окружающим, однако некоторых любопытных наблюдательных обитателей интриговали до той поры, пока те сами не «появлялись» с подобными штучками-приспособлениями.

Так медленно и неуклонно происходила трансформация жителей планеты в какую-то чудную сторону. Механизмы, слегка напоминающие зонтики от обычного дождя, постоянно трансформировались, становились всё более совершенными, объёмными и чудными. И уже никто не вспомнит, когда впервые появились механизмы, под которыми собирались не один индивид и даже не семейная пара, а уже несколько человек. Постепенно группы увеличивались и росло их количество, а также они приобретали различные экзотические формы и свойства. Наряду с этим оставались как люди без зонтов, так и одиночки с непомерно большими механизмами, к тому же имеющими очень замысловатую форму. Вся среда обитания начала внезапно меняться. Количество людей без каких-либо механизмов стало совсем небольшим. Это была как бы вымирающая прослойка. Некоторые действительно вымирали, а часть ассоциировалась в новые или уже готовые группы.

Зато группы под механизмом процветали и преумножались. Начали появляться ассоциации групп, соединённых ещё более тонкими и незаметными на первый взгляд связующими приспособлениями.

Никто и не заметил, что количество одиночек стабилизировалось на таком уровне, когда ещё нельзя было сказать, что их уже нет вообще. Однако длительность их существования стала аномально малой. Примерно такой, какая, как это было вычислено неким странным грамотеем древности, оставалась