Роковые вопросы. Русские писатели против Запада - Николай Николаевич Страхов

Рационализм и отречение от него

«Все это так, – скажут нам, – но ведь Толстой умствует и по-своему толкует тексты; он – не верующий, а рационалист».

Но, во-первых, кто же не рационалист? Как мольеровский мещанин был очень удивлен, узнав, что говорит прозой, так, без сомнения, многие ревнители веры не подозревают, что рационализм вообще есть дело неизбежное и что сами они на каждом шагу оказываются рационалистами. Несколько лет тому назад одна благочестивая дама, живущая в далекой глуши, спрашивала меня: «Объясните мне, за что все так бранят Толстого?» – «Больше всего за то, – отвечал я, – что он по-своему толкует Евангелие». – «Ах, Боже мой! – возразила она, – да ведь и я его толкую по-своему, как понимаю, и нянюшка Михайловна тоже, как понимает, так и объясняет. Мы обе постоянно читаем Евангелие, но у нас тут не у кого и спросить, верно ли мы поняли».

Признаюсь, это возражение на минуту сбило меня, и этот случай остался в моей памяти, как самая простая формула вопроса о наших отношениях к тексту Священного Писания. Не следовало ли мне сказать этим двум читательницам, что они подвергаются большой опасности ложно понять слова Евангелия и что им нужно запастись богословскими сочинениями, устанавливающими правильное истолкование? Но ведь богословские сочинения были бы для них в тысячу раз менее понятны, чем само Евангелие. А потом, и это главное, для меня было вне всякого сомнения, что эта дама и ее бесподобная Михайловна никогда евангельских слов не истолкуют и не могут истолковать в дурном духе. Следовательно, дело не в том, что мы пускаемся в собственные объяснения и умствования, а в том, с каким духом мы приступаем к чтению Писания, чего мы в нем ищем.

Многие, как известно, убеждены, что это чтение вообще опасно. «Изучение Священного Писания вовсе не так легко и требует головы не менее сильной, чем изучение какой-либо другой науки. Нет ничего опаснее, как плохое пользование текстами Откровения». Если бы так, если бы только «сильные головы» способны были надлежащим образом понимать тексты Писания и вполне безопасно ими пользоваться, то нам следовало бы признать очень вредной деятельность всех, кто так ревностно распространяет Писание среди самых темных слоев народа. По счастью, все это дело имеет совершенно другой вид. Не умом постигается главный смысл Писания, а сердцем, всеми живыми силами нашей души. Кто приступает к Писанию с тем религиозным чувством, искра которого таится в самых простых и темных душах, тот найдет в божественной книге пищу для этого чувства, и тем больше пищи, чем сильней и глубже его чувство.

Все мы отчасти рационалисты, потому что во всяком деле мы неизбежно рассуждаем, а если рассуждаем, то, значит, прибегаем к каким-нибудь началам и приемам разума, и даже всегда стараемся проводить эти приемы и начала как можно дальше. Но быть вполне рационалистом, то есть опираться на один только разум, едва ли кто может, почему люди, стремящиеся к полному рационализму, обыкновенно отличаются лишь тем, что больше других отрицают и сомневаются. Если обратимся к Толстому, то, конечно, он начал с рационалистического отрицания и сомнения; но уже давно он пришел к образу чувств и мыслей, которые нельзя назвать рационализмом.

Н.Н. Страхов в начале 1890-х годов.

Идеи Страхова встречали большое сопротивление как со стороны либералов-шестидесятников, так и со стороны официальных правительственных кругов. Так, М. Протопопов, сотрудник демократического журнала «Дело» называл Страхова «кладбищенским философом», «реакционером и обскурантом», воюющим против прогресса и проповедующий нирвану и пессимизм, в то время как сама жизнь требует борьбы.

Умер Н.Н. Страхов 24 января (5 февраля) 1896 года в своей петербургской квартире. Последними его словами были «Ну, я отдохнул, теперь поработаю».

Он поверил в Евангелие, он всем сердцем почувствовал и признал над собой власть Христова учения. Поэтому, тогда как для рационалиста Евангелие есть книга наряду с другими книгами, и слова этой книги подлежат обсуждению наравне со всякими другими человеческими словами, – для Толстого эти слова есть высший авторитет, не сравнимый ни с каким другим. Он не смотрит на учение Христа объективно, не подвергает его какой-нибудь исторической или психологической критике; он всем умом и сердцем стремится к одной лишь цели – понять это учение, уразуметь ту высочайшую правду, которая в нем заключается и которая уже влечет за собой исполнение естественно и неизбежно. Он прилежно ищет в словах Христа указаний для жизни и потом следует этим указаниям –

Безропотно, как тот, кто заблуждался

И встречным послан в сторону иную.

Да мало сказать и безропотно: нужно сказать – радостно, как тот, кто с ужасом чувствовал, что не знает и не может узнать, куда идти, и кого вдруг вывели на прямой и ясный путь к родному дому.

Разве это живое и сердечное отношение к евангельской проповеди похоже на рационализм? Чтоб яснее увидеть разницу, возьмите настоящих рационалистов, возьмите лучшего из них – Ренана. Мы все его читали, и конечно с несравненно большим вниманием и уважением, чем Толстого. Итак, припомните, что Ренан по временам относится к Христу с явным чувством своего умственного превосходства.

Он признает, что это был человек высшего разряда (un homme superieur), и очень восхищается Его нравственными качествами; но относительно людских дел и хода исторических явлений Ренан открывает в Нем следы незнания и непонимания и замечает об этом с некоторой высокомерной снисходительностью.

Ничего подобного этой жалкой «игре ума», этим жалким обобщениям и отвлечениям вы не найдете у Толстого. Для него Христос есть явление единственное и несравнимое, есть живое лицо, в Котором воплотилась высшая истина. Для него судить и критиковать Христа есть нелепое пустословие, а следует делать одно – с открытым сердцем вникать в Его жизнь и слова, потому что кто вникнет, тот и предастся им всей душой.

Опять скажу: наш великий художник подает нам всем великий пример. Своим гениальным чутьем он понял, как праздны и мертвенны все отвлеченные толкования и изучения; он перешел от всяких рассуждений и исследований к живой любви, к радостной, сердечной покорности. Такой переход должен быть всегда целью и концом искания истины.

Величайшую несправедливость и величайшую обиду Толстому делают те, которые говорят и печатают, что он проповедует «новую веру», что он сочинил «новое евангелие». Конечно, его противники посредством такого приема сразу выигрывают