Роковые вопросы. Русские писатели против Запада - Николай Николаевич Страхов

инстинкты. В «Детстве» юродивый Гриша и нянюшка Наталья Савишна описаны с сочувствием, к которому не примешивается ни единой нарушающей черты. В самом центре «Войны и мира» помещена фигура Платона Каратаева и его рассказ о безвинно пострадавшем купце – тот рассказ, который, как говорят, особенно полюбился народу, когда был издан отдельно. «Анна Каренина» оканчивается обетом Левина «жить no-Божью».

Мы напоминаем здесь только две-три точки; но им соответствует весь дух этих произведений: беспощадное обличение всякой фальши, всякой душевной нечистоты; постоянное преклонение пред «простотой, добром и правдой». Невозможно представить себе вкуса более чистого и более тонкого, чем тот, с каким проводится везде черта между дурным и хорошим, между душевным безобразием и душевной красотой. И красотой признается только одно смиренное и бескорыстное, только целомудренное и самоотверженное, только искреннее и любящее.

При этом художник чужд всякой восторженности и сентиментальности, всяких порывов и преувеличений; напротив, он ведет дело с неподкупной трезвостью взгляда, с небывалой остротой анализа, как человек, всеми силами ума ищущий истины и ненавидящий обольщение. Так составился в его душе неотразимый идеал нравственной жизни, больше всего почерпнутый из душевного склада простого народа, и, когда потом поднялись в нем религиозные запросы, он скоро понял, что это идеал христианский, и стал изучать его в Евангелии и выражать в своих рассуждениях.

Мы не будем здесь пытаться полнее определить особенности нравоучения Толстого, которые легче чувствовать, чем высказать; скажем лишь вообще, что писания его чрезвычайно поучительны, представляют множество черт своеобразного склада нравственных понятий, притом такого, который особенно привлекателен для русского чувства.

* * *

Итак, у нас явился христианский нравоучитель. Какая радость! Осуждая его за то, что он впадает в ересь, нужно же помнить, что, во-первых, он все-таки человек религиозный, следовательно несравненно ближе к правильно верующим и несравненно лучше той бесчисленной толпы, которая отвергает всякую религию, которая питает к ней презрение и ненависть. А во-вторых, что значит вся его ересь сравнительно с теми ужасными учениями, которые у нас так распространены и действие которых еще недавно изумляло весь мир и заставляло содрогаться Россию, как будто она готова была разрушиться?

Если мы вообще взглянем на наше умственное развитие, на те идеи, которые жили и господствовали в наших образованных классах, то мы должны будем признать Толстого явлением и радостным, и совершенно неожиданным. Наше просвещение, по некоторому неизбежному ходу вещей, получило общий характер отрицания, – факт известный, давно и часто обсуждавшийся. Укажем на те два разряда людей, которых нужно считать лучшими образчиками нашего просвещения, его наиболее последовательными носителями. Одних можно назвать анархистами, потому что принцип их – произвол индивидуального человека, следовательно, отрицание всяких начал нравственных, общественных, государственных, экономических, как стесняющих индивидуальный произвол.

Эти люди признают только одно начало – равноправность всех произволов, видят в этой равноправности единственное общее благо и потому исповедуют политический радикализм, то есть считают долгом разрушать всякую власть, всякую связь между людьми, идущую дальше полюбовных соглашений. Такова обыкновенная, торная дорога нашего просвещения. Отсюда беспрерывное раздражение, постоянные колебания в частной и в общей жизни. По этой дороге идет главная масса наших образованных классов, и только внутренние тайные силы, только незаглушимые инстинкты удерживают большинство от крайних ходов, на которые толкают его сознательные его понятия.

Но есть другой разряд просвещенных людей, в сущности, гораздо худший, хотя менее заметный. Они вполне заслуживают имени нигилистов, потому что действительно ничего не признают, кроме себя и своих наслаждений. Они ни с чем не борются, а только всем пользуются. Для них религия, государство, патриотизм – чистые предрассудки, но предрассудки удобные и необходимые для их спокойствия и благосостояния. Они бывают часто безукоризненно честны, приличны и даже справедливы, но только потому, что это наилучшие условия для приятного общежития, которые глупо было бы нарушать. Но где можно, там они такие деспоты, распутники и эгоисты, каких еще мир не создавал. И понятно, что эти истинные нигилисты – великие враги не только анархистов, но и всякого, кто вздумает тревожить их совесть серьезными требованиями.

Вот среди какой атмосферы возник Толстой. Полное отсутствие всякой религиозности, у лучших – злоба, у худших – гниль, и нигде просвета среди этого мрака. Казалось бы, ревнители веры должны были с ужасом и сокрушением смотреть на такой ход умов, продолжавшийся многие годы и десятилетия, и Толстой должен был их обрадовать, как неожиданно появившаяся заря. Между тем, если судить по многим их речам и заявлениям, можно подумать, что они равнодушно сносили тьму и хаос нашего образованного мира и что эта поднявшаяся заря вызвала у них только раздражение, а не сочувствие. Они вооружились против Толстого с большим жаром, чем когда-нибудь вооружались против самых жестоких отрицателей и вольнодумцев. Они вовсе не замечают, что, опровергая его, они большей частью противоречат сами себе. Толстой стал проповедовать преданность воле Божьей, нестяжание, воздержание, непротивление; случалось, однако же, что даже иноки нисколько не радовались этой защите обетов, ими самими даваемых и соблюдаемых, а, напротив, находили тут преувеличение и даже клевету на мирскую жизнь.

Споры и нападения, как борьба убеждений, как знак живой любви к предмету, есть хорошее дело. Понятно, что духовные лица, глубоко заинтересованные учениями веры и нравственности, с такою ревностью выступили со своими суждениями, когда вопрос коснулся важнейшего их дела. Но очень жаль, что они не всегда ясно видят общее положение обстоятельств, среди которых действуют. Если бы Толстой принадлежал как-нибудь к церковной иерархии и вдруг отступил от правильного учения и старался увлечь своими толкованиями лиц, принадлежащих к хранителям этого учения, то, конечно, тут была бы возможность вреда, против которой нужно бы было вооружиться.

Если бы Толстой обратился к простому народу с проповедью каких-нибудь новшеств в вере, то нужно было бы тоже внимательно стоять настороже. Но ведь ни того, ни другого сказать нельзя. Он не принадлежит к этим сферам, он не из них вышел и не в них действует. Он литератор, то есть писатель так называемых образованных классов; он вышел из нашего светского просвещения и действует своими писаниями в той сфере, где имеет силу и значение светская литература. Для духовных лиц он постороннее явление, сколько видно, не могущее производить на них никакого действия; для простого народа его рассказы составляют только подтверждение верований и понятий, в которых этот народ издавна растет. Но для литературы и литературной публики он есть нечто истинно новое, и тут происходит его влияние, удивительное по обширности и силе.

Возьмите же теперь содержание и свойство этого влияния, сообразите, до какой степени среда, где это влияние