Роковые вопросы. Русские писатели против Запада - Николай Николаевич Страхов

дело, – кто же захочет предпочесть Христовой вере другую веру и другое евангелие? Но к подобным вещам сам Толстой не подавал никакого повода. Он постоянно твердит, что исповедует только учение Христа и что желает объяснить Христово Евангелие, а не возвестить что-нибудь новое.

* * *

Мы вовсе не хотим разбирать здесь какие-нибудь учения Л.Н. Толстого, не хотим ни защищать их, ни опровергать. Пусть это делают другие, как скоро сознают, что они достигли ясного понимания дела и что могут сказать о нем что-нибудь твердое и хорошее. Наша цель гораздо проще и легче: мы хотели бы только указать на самые ясные и несомненные черты дела, на самые очевидные и неизбежные точки зрения, на которые должен становиться всякий, кто берется судить об этом деле. Читая и слушая бесчисленные толки о Толстом, часто нельзя не изумляться тому, в каких потемках живут люди относительно важнейших вопросов, и можно только радоваться, если наконец эти вопросы стали для них вопросами, если наконец они вынуждены отдавать себе в них отчет. Но сила потемок очень велика; поэтому у многих, вместо умственного и нравственного возбуждения, часто все ограничивается одним упорным непониманием и оканчивается совершенно несправедливым негодованием и пренебрежением.

Очень любопытная черта: нападения и крики на Толстого у нас несравненно распространеннее и жесточе, чем за границей, в странах давнего образования. Там, очевидно, есть привычка, так сказать, к теоретической терпимости, там приучились не отказывать разномыслящим в уважении. Мы же, русские, будучи на практике самым терпимым народом в мире, на словах и в мыслях встречаем всякое разногласие с каким-то ожесточением и беспощадно его отвергаем. Против Толстого с воплем подымаются люди, не замечающие, что сами они не имеют никакого права подавать голос в религиозных и нравственных вопросах. И как только раз началось осуждение, то уж без разбора на гениального писателя взводится нелепость за нелепостью и обвинители не подумают, что нужно бы тщательно изучать его писания, вникать в дух и связь его речей, прежде чем решиться приписывать ему даже малую долю того, что они приписывают.

Когда укоряют его в том, что он по своему пониманию религии, по советам нравственности или даже по жизни, – плохой христианин, невольно хочется сказать иным укоряющим: кто из вас лучше, тот пусть первый бросит в него камень. «Он искажает догматы». Но разве за то, что мы этого не делаем, мы стоим большой похвалы? Мы ведь их не искажаем только потому, что вовсе о них не думаем, что мы, в сущности, совершенно к ним равнодушны и предоставляем их понимание и истолкование другим людям. Только поэтому мы и воображаем, что имеем право считать себя настоящими православными. Мы не говорим и не размышляем о догматах, а потому, конечно, никак не можем искажать их.

Но ведь в строгом смысле и этого сказать нельзя. Мы все-таки пускаемся иногда вспоминать и определять догматы, и так как все мы невежды в церковном учении, то мы неизбежно его искажаем; если хорошенько допросить нас о нашем понимании религиозных истин, то оказалось бы, что, почти без исключения, каждый из нас еретичествует в том или в другом пункте. И мы спасаемся от ереси только одним, только тем, что не придаем никакого значения собственным словам и мыслям, что мы готовы отказаться от них по первому требованию.

Итак, все наше преимущество пред Толстым состоит в том, что мы не проповедуем того, что думаем, и даже, еще лучше, что мы вовсе не думаем о чем-нибудь таком, что нужно бы проповедовать. Единственно поэтому мы признаем себя хорошими христианами, да поэтому же ревнители веры если и не одобряют нас, то, по крайней мере, закрывают на нас глаза и не считают нужным о нас тревожиться. Между тем разве все это хорошо? Разве мы получаем в силу этого какое-нибудь право судить и осуждать Толстого? В глазах людей, преданных религии, Толстой должен иметь перед нами великое преимущество, потому что он одушевлен истинно религиозной ревностью. Ошибается ли он или нет, но во всяком случае он знает, что он исповедует, он долго об этом думал, он долго и прилежно изучал самые источники вероучения. Чтобы нам с ним поравняться, чтобы приобрести право судить его не с чужого голоса, нам нужно делать то самое, что он делал. И, без сомнения, в образованных классах иные почувствовали эту обязанность, так что, благодаря Толстому, кое-где началось чтение и изучение Евангелия. Но большинство, конечно, осталось нетронутым; они продолжают кричать и порицать Толстого, сами не зная хорошенько за что, в сущности же, за то, что он нарушает их покой, тревожит их неведение и равнодушие.

Главное дело относительно Толстого, однако же, не в догматах. Если мы хотим быть справедливыми к Толстому и судить его с надлежащей точки зрения, то должны видеть, что центр его учения составляют не какие-нибудь догматы, а христианские правила жизни, изложение и объяснение наших обязанностей. Он проповедник не какой-нибудь теории, а практического христианства, учитель нравственности. Сюда тяготеют все его мысли, и если мы не будем иметь этого в виду, то мы ничего в нем не поймем.

Например, если мы находим, что он что-нибудь отрицает (а отрицание чаще всего ведет к ошибке, как заметил Лейбниц), то мы заранее должны предполагать, что он делает это не из простого скептицизма, не ради какой-то борьбы с авторитетом, а потому, что видит в отрицаемом помеху чисто нравственному настроению. Пред таким стремлением, перед такой постановкой вопроса мы не можем не почувствовать уважения и внимания. Ибо нравственность есть действительное мерило человеческого достоинства и верховная точка зрения. Никто не обязан иметь высокий ум, и все обязаны иметь чистую совесть. Всякие человеческие соображения, все наши желания и блага должны отступить на второй план пред стремлением к нравственному совершенству. Да как скоро человек завидел этот путь и одушевлен нравственной силой, он уже не может быть покорен никакой иной мудростью, никаким иным могуществом. Для некоторых философов, например, для Канта, нравственное чувство составляет самый источник религии, и из требований этого чувства они выводят религиозные истины.

Именно с этой стороны преимущественно нам следует рассматривать Толстого. Нужно прежде всего видеть в его писаниях их нравственное содержание вообще, а затем, определеннее, их стремление к христианскому нравоучению, как к высшему и окончательному. Все, что сюда не относится, теоретические истолкования и практические отрицания уже имеют у Толстого второстепенное значение, и, не в меру останавливаясь на них, мы только затемним дело. Поэтому, если кто непременно желает