Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

я видела перед собой живопись Кандинского. Гигантское сооружение голубого цвета{225} — такого, какой он любил. Мечеть была из драгоценных жемчужин, которые мы нанизывали одну за одной всюду, где бы ни оказались. Драгоценными жемчужинами были и Айя-София, и гарем Топкапы, они и сейчас стоят у меня перед глазами, будто я видела их еще вчера.

Сегодня и вчера: слова, которые мало для меня значат, потому что у меня нет чувства времени. Я никогда не задумывалась о возрасте, разве что один раз, когда мне было двадцать. Тогда мне хотелось навсегда остаться двадцатилетней. С тех пор я никогда не справляла свой день рождения.

В Веймаре в 1923 году к нам в гости однажды пришел Феликс Клее. Я играла с ним в какую-то настольную игру, и вдруг он смущенно посмотрел на меня и сказал: «Я знаю мастерские всех мастеров Баухауса. Но я не знаю, сколько вам лет. И сколько же?»

— Феликс, неужели это важно?

— Да, я хотел бы знать.

— Хорошо, мне восемьдесят.

— Восемьдесят? — испуганно переспросил он.

Когда мы прощались, изумление так и не сошло с лица Феликса.

Придя домой, он рассказал об этом отцу. На следующий день мы встретили Пауля Клее.

— Госпожа Кандинская, вы сказали Феликсу, что вам восемьдесят. Он совершенно не хочет в это верить. Я попытался ему объяснить, что в России совершенно не такой счет, как в Германии.

— И он вам поверил? — спросила я.

— Нет, конечно. Отчаявшись, я дал ему понять, что, если госпожа Кандинская говорит, что ей восемьдесят, значит так и есть. Больше он не решился спрашивать.

Я пыталась вспоминать, не раздумывая о времени. Когда мы снова вступили на корабль в Константинополе, к Кандинскому подошел стюард и прошептал:

— Мсье Кандинский, на корабле находится министр из России.

— Как его зовут? Вы знаете его имя? — спросил Кандинский.

— Я забыл его имя, но его сопровождает очаровательная молодая жена.

— А, — пробормотал Кандинский, — это Луначарский…

— Да, точно. Луначарский.

В этот вечер мы с ним не встретились, но на следующий день после завтрака, когда Кандинский поднялся на верхнюю палубу размять ноги, он повстречал Луначарского.

— Кандинский, какими судьбами?!

— Такими же, что и вы. Мы с женой отправились в круиз.

Эта первая встреча после нашего отъезда из Советского Союза прошла прохладно. «Я встретил Луначарского. Кажется, он не очень обрадовался», — сказал мне Кандинский, когда вернулся в каюту. Потом мы вместе вышли на палубу. Луначарский поздоровался со мной подчеркнуто официально. Его жена, актриса{226}, попросила представить ее нам, что явно стоило Луначарскому больших усилий, но он не мог помешать знакомству.

Когда корабль отплыл, Луначарский настоятельно попросил свою очаровательную супругу спуститься на нижнюю палубу и поприсутствовать на демонстрации применения спасательных кругов. Но она отклонила эту унизительную просьбу, не желая отказывать себе в нашем обществе.

Луначарский смутился. Он испытывал дискомфорт, общаясь с нами. Возможно, он опасался, что в России у него возникнут неприятности из-за нашего немецкого гражданства. Вечер мы провели с госпожой Луначарской в салоне за бокалом вина. Сам Луначарский не показывался. Когда они сходили с корабля в Пирее, госпожа Луначарская на прощание пообещала передать привет моей матери и сдержала слово.

Из Пирея мы на машине поехали в Афины. Восхождение на Акрополь Кандинский счел утомительным, и мы довольствовались зрелищем монументального храмового комплекса, сидя в одном из ресторанов старого города. Удивительным образом Афины произвели на Кандинского меньшее впечатление, чем Каир и Баальбек. Мне даже показалось, что классические памятники греческой античности были гораздо дальше от него во времени, чем более древние пирамиды Египта или храмы Баальбека.

Мы предпочитали ездить на курорты французского побережья. Это были Ла Напуль[19] под Каннами, Экс-ле-Бен, Сен-Жан-Кап-Ферра, Ле Саблетт или Кальвадос (там мы останавливались в небольшом местечке Сент-Мари). Окрестности Кальвадоса словно были созданы для художника. Мы любовались ими в лучах августовского солнца, во время шторма и в любую непогоду. Кандинского пьянила игра света. «Столько фантастических, невыразимых красок в небе и особенно в воде! — восторгался он. — Ни минуты покоя, часто в одно мгновение на поверхности океана видишь чистый белый, изумрудно-зеленый, глубокий фиолетовый. Еще сухой песок нежно-желтого цвета и влажный — с разными оттенками коричневого, розового, зеленого… и еще нежно-голубое небо, по которому ветер гонит разноцветные облака. В следующее мгновение вся картина полностью менялась. Мне совершенно не хотелось писать марины, но я жадно впитывал впечатления. А сама земля! Нормандия — Le jardin de la France[20]».

В Кальвадосе мы всегда отдыхали прекрасно. Пляж принадлежал почти только нам одним, еда была по вкусу — сытная кухня, но с элементом гурманства. Это тихое место Кандинский особенно ценил за то, что здесь не разносились звуки джаза и другой модной шумной музыки. Когда в сентябре 1937 года мы проводили отпуск в бретонском Карнаке, Кандинский писал нашему другу Рупфу в Швейцарию: «Мы ничего не делали, только купались, ели, гуляли и спали. И все это делали сознательно и с большим удовольствием»{227}. В самом деле, мы искали совершенного спокойствия и красоты пейзажа — то есть такое место, где могли по-настоящему расслабиться.

Все наши поездки мы совершали либо на поезде, либо на пароходе. Но однажды в Дессау нам представилась возможность за небольшие деньги облететь город на самолете. Мы встретились с друзьями на летном поле, чтобы понаблюдать с земли за тем, что будет происходить в небе, как я поняла со слов Кандинского. Но он втихомолку спланировал маленькое преступление. Едва мы ступили на летное поле, он выложил все начистоту. «Я прокомпостирую билеты», — сказал он. — «Нет, ни за что». Я стала хватать ртом воздух. Но наши друзья вселили в меня уверенность, я преодолела страх и вместе с Кандинским впервые поднялась на борт самолета. Он казался спокойным, что немного меня успокоило.

Полет вокруг города длился около получаса. Пилот показал нам мир с высоты, почтя за благо заодно проверить нашу выдержку с помощью нескольких «кунстштюков». Тем не менее, полет был для нас обоих замечательным событием. Когда мы вновь ступили на землю, друзья приветствовали нас громким смехом и поздравили с приключением. С земли все это не казалось нам теперь таким уж необычным.

На протяжении всей жизни мне удавалось предотвратить получение Кандинским водительских прав. Собственно, только в Париже мы стали достаточно обеспечены материально, чтобы содержать автомобиль, но я боялась убийственного движения на парижских улицах и пыталась всеми силами удержать Кандинского от этого опасного водоворота. Сама я получила