Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

плела за его спиной, и узнал о них случайно. Ничего не подозревая, он пригласил Шёнберга приехать в Веймар, чтобы занять освободившийся пост директора консерватории. Уговорить Шёнберга принять эту должность Гропиус попросил Кандинского. Он с радостью ухватился за это предложение, потому что работать рука об руку со своим другом над созданием в Веймаре духовного и художественного центра было для него счастьем. Ответ Шёнберга ранил Кандинского в самое сердце. Письмо из Мёдлинга, датированное 20 апреля 1923 года, содержало отказ. Шёнберг больше не писал как прежде: «Дорогому другу Кандинскому», а обращался к нему «Дорогой господин Кандинский». Он писал: «Я обнаружил, что тот, с кем мы, казалось, были равны, присоединился к мнению большинства. Я слышал, что и Кандинский во всех поступках евреев видит лишь плохое и во всех плохих поступках видит только еврейский след, и тут я оставляю всякую надежду на понимание. Это был лишь сон. Мы два разных человека. Однозначно!.. Мои сердечные приветы и уверения в глубоком почтении пусть поделят между собой Кандинский прошлый и Кандинский нынешний»{211}.

Кандинский был потрясен. Он не мог понять, на чем основывались обвинения Шёнберга, и опасался, что у него развилась мания преследования. Он пошел к Гропиусу и показал ему письмо. Тот побледнел и выпалил: «Это Альма». Он сразу понял, что всю эту историю разыграла его жена. И его подозрения оправдались, когда Шёнберг в мае 1923-го написал своему «информатору» Альме о том, что он и без нее, вероятно, узнал бы, о чем думают в Веймаре.

Сначала Кандинский пытался игнорировать этот инцидент, ведь он никогда не был расистом и никогда не имел ничего против евреев. Он придавал значение только личности, а не цвету кожи. Альма Малер-Верфель интуитивно нащупала больное место Шёнберга и преуспела в своей мести Кандинскому, разрушив их дружбу.

После долгих сомнений Кандинский все же ответил Шёнбергу, выразив в письме свое удивление и попытавшись объяснить ему, что он стал жертвой злого умысла. 4 мая 1923 года он получил от Шёнберга письмо на нескольких страницах, в котором тот подчеркнуто формально обращался к нему «господин Кандинский». Он клеймил антисемитизм и выражал глубокое разочарование художником, переметнувшимся в лагерь антисемитов, что было совершенной ерундой. Это страстное письмо ясно свидетельствовало, как сильно Шёнберг переживал разрыв. Оно заканчивалось словами: «Я отвечаю Вам, чтобы показать, что даже в новом обличий Кандинский не перестал для меня существовать, что я не утратил уважения, которое испытывал когда-то. И если Вы пожелаете передать приветы моему бывшему другу Кандинскому, я бы с радостью попросил Вас передать самые теплые и не удержался бы сказать ему: „Мы долго не виделись, кто знает, увидимся ли снова“. А если случится снова встретиться, было бы грустно делать вид, что мы друг друга не заметили»{212}. Кандинский понял намек и был уверен, что дружбу удастся склеить.

Но до того как это произошло, Альма Малер-Верфель наделала новых неприятностей. Когда в 1924 году мы оказались в Вене, где Кандинский должен был читать доклад, директор одного банка предложил нам пожить у него. На вокзале нас ждала любимая подруга Фаннина Халле, известный историк искусства. Она обескуражила нас сообщением: «Вы остановитесь у меня, а не у банкира».

Кандинский был рад, что первоначальный план изменился. «Но почему?» — спросил он. — «Ах, знаете ли, госпожа Малер всем тут рассказывает, что Кандинский — враг евреев. Поэтому еврей не может пригласить вас на ночлег как антисемита».

Услышав все это из уст директора банка, Фаннина рассмеялась. «Я объяснила ему, — сказала она, — что это чушь. Я сама еврейка и близко дружу с Кандинскими. Кто-то распространяет о них небылицы».

Жена директора банка пошла мужу наперекор и предложила хотя бы организовать ужин в нашу честь, если уж мы не будем гостить у них. Перед ужином у Фаннины зазвонил телефон. На проводе была банкирша, с которой она долго говорила, и та сообщила:

— Представьте себе, за ужином Альма во что бы то ни стало хочет сидеть рядом с Кандинским.

— Совершенно исключено, возразил Кандинский. — Она интриганка и наделала много бед. Я не хочу, чтобы она сидела рядом.

Придя на ужин, в гостиной директора мы встретили Альму и Франца Верфеля. Она подошла ко мне со словами:

— Я простужена и несмотря на это пришла специально, чтобы увидеть Кандинского и вас. Впрочем, я слышала, что Кандинский не хочет сидеть со мной рядом.

— Меня это не касается, — ответила я. — Это личное дело Кандинского.

Альма сидела за столом рядом с Францем Верфелем, Кандинский — между хозяйкой дома и Фаннинои. Моим соседом по левую руку был Артур Шницлер, чьи произведения я еще девочкой читала в русских переводах. Я была рада лично познакомиться с писателем, которого очень ценила. Верфель был огромным и произвел на меня отталкивающее впечатление, он казался высокомерным и был похож на самодовольного кота.

Отпуск летом 1927 года мы проводили в Пёртшахе{213}. Однажды после обеда гуляя по берегу моря, мы вдруг услышали: «Кандинский! Кандинский!»

Это был Шёнберг. Он приехал на летние каникулы со своей молодой женой Гертрудой. Она была страстной любительницей тенниса, и Шёнберг целыми днями сидел на краю корта, наблюдая за ее игрой.

Друзья, чья дружба завязалась еще в Мюнхене, увиделись снова. Ни словом они не обмолвились о мерзкой интриге и забыли обо всем, что натворила Альма. Шёнберг убедился в том, что дурной славой Альма обязана своим интригам.

Друг Пауль Клее

Насколько мне помнится, среди друзей Кандинского был единственный человек, с которым он был на «ты». Это был русский композитор Фома Гартман. Даже с самым близким другом художником Паулем Клее Кандинский, избегавший излишней доверительности в отношениях, придерживался формального «вы», хотя их связывала дружба, длившаяся не одно десятилетие.

Кандинский и Клее познакомились благодаря Луи Муайе еще осенью 1911 года в Мюнхене. Из дневника Клее следует, что оба поначалу несколько скептически отнеслись друг к другу. Когда Клее впервые увидел картины Кандинского, показанные ему Муайе, они показались ему странными, хотя он не мог отказать художнику в смелости. Это были произведения беспредметного искусства. Позже художников свел случай.

«Сначала мы встретились в городском кафе. В городе проездом были и Амье с женой, — сообщает Клее в своем дневнике. — Потом, уже в трамвае по пути домой, мы договорились продолжить общение. Зимой я присоединился к его „Синему всаднику“».

Художники сблизились, когда Клее вошел в состав «Синего всадника». В своем дневнике