Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

И мы отклонили предложение американцев. Напоследок Кандинский все же обнадежил американских представителей: «Когда закончится война, я как-нибудь с удовольствием приеду в Америку в гости. Будем надеяться, что это скоро случится!»

В памяти до сих звучат слова берлинских нацистов: «Духовное влияние Кандинского представляет для нас опасность». Было ли оно опасно и для Парижа?

Нас изводили нападками. Кандинского снова называли «дегенеративным художником». Как поведут себя нацисты, если обратят на нас внимание? Однако ничего не случилось. Нас не прижали. Кандинский избегал общества и замкнулся в святая святых своей мастерской, чтобы писать. Он писал картины потрясающей красоты.

Однажды рано утром раздался резкий телефонный звонок. Я подошла к аппарату и на другом конце провода услышала взволнованный голос нашего семейного врача: «Срочно приходите сюда и заберите чемоданы с акварелями из квартиры. Немцы только что арестовали и увезли мою жену. Боюсь, что они придут и за мной и начнут обыскивать квартиру». Секунду помедлив, я ответила, что сейчас же приду.

Кандинский не хотел отпускать меня одну и собирался сам забрать чемодан. Но я, в свою очередь, не могла этого допустить. Пришлось какое-то время убеждать его, что для него это мероприятие будет гораздо опасней, а уж я найду способ перехитрить нацистов в случае, если они следят за квартирой доктора. Почему жена врача попала в жернова нацистского террора, мы поначалу не поняли. Они принадлежали к русской православной церкви и носили типично русскую фамилию, не вызывавшую подозрений. Но оказалось, что семья врача опрометчиво призналась немцам в еврейском происхождении обоих родителей.

Я забрала чемоданы с акварелями в Нёйи. Потом мы переждали три дня в надежде, что супругу доктора отпустят. Но ждали мы напрасно. Теперь надо было помочь самому доктору, решил Кандинский.

В нашем доме была пустая квартира — ее владельцы скрывались от немцев. Я поговорила с консьержкой, попросив ее предоставить нам одну из комнат в этой квартире для доктора Вербова, которого она хорошо знала. Она тотчас согласилась.

Доктор медлил с решением, он боялся уходить в подполье, чтобы тем самым не навредить жене, а я пыталась его переубедить. Наконец мне это удалось, и доктор переехал в наш дом. Днем он жил в квартире под нами на пятом этаже, вечером делил с нами трапезу. Эта игра в прятки и существование в роли узника были невыносимы. Найти выход из ситуации оказалось сложно и рискованно.

В префектуре у нас был хороший знакомый, который помог нам в том числе и с перевозкой картин в Центральную Францию. Я разыскала его и попросила совета. Самую большую опасность я видела в том, что доктор Вербов говорил по-французски с акцентом и легко мог вызвать подозрение у неприятеля. Лучшим решением нам показалось снабдить его подложным паспортом. Нам удался простой трюк: на вопросы сотрудников паспортной службы он отвечал тихим, нарочито осипшим голосом. Все получилось как нельзя лучше, хотя поначалу казалось безнадежным. Доктор до конца войны жил под нами. Супругу он больше не видел. Ее судьба на совести нацистов.

Здесь самое время развеять сплетни о нас. В свое время Альма Малер-Верфель распустила слух, что мы с Кандинским антисемиты. В своих воспоминаниях она имела наглость утверждать следующее: «Кандинский со своей женой, в принципе разумные люди, самым непристойным образом обругали меня за мою „любовь к евреям“. Они называли меня „еврейской приспешницей“ и тому подобное. Их примитивные выпады против еврейства, якобы представляющего опасность, были так банальны! А Вальтер Гропиус слишком умен, чтобы быть антисемитом. Он переживал за Верфеля и имел на то все основания. Кандинские провели ужасные годы в России и убежали через границу, бросив все имущество. При виде красного знамени госпожа Кандинская от страха была близка к обмороку»{209}.

Для начала — мы не были беженцами, а покинули Россию официально и могли в любое время вернуться обратно. Все небылицы и пошлости Альмы Малер-Верфель — это желаемое, выдаваемое за действительное. У нее на прицеле были не только мы, но и другие люди, которым она вменяла в вину совершенный вздор. Она не пощадила даже Гропиуса, который любил ее.

Почему Малер-Верфель писала все это, я могу только догадываться. Но точно не из зависти или желания привлечь к себе внимание: она и так была привлекательна, и я тоже готова это подтвердить. Кокошка, Гропиус и Верфель испытали творческий взлет, когда Альма жила рядом с ними. Для них для всех она была благодатной музой. И она была красивой женщиной.

С другой стороны, она была очень властной, я почувствовала это, еще когда мы впервые встретились в Берлине, — она посетила нас вместе с Гропиусом. Альма производила впечатление обаятельной женщины, но за этим шармом чувствовалась мертвая хватка. И она это знала: «Железными когтями вцепилась я в мое гнездо… Каждый гений был для меня той самой соломинкой»{210}. Довольно любопытная характеристика самой себя.

Когда мы отправились из Берлина в Веймар с целью посетить Баухаус, Гропиус устроил в честь Кандинского прием. И мне вновь бросилось в глаза, как она пыталась одурманить людей, пуская в ход свои чары. Она старалась изо всех сил произвести впечатление и на Кандинского, он же был с ней вежлив, но не более того. Кандинский слишком любил меня, чтобы интересоваться другими женщинами, даже такими как она. Поскольку она нечасто бывала в Веймаре, живя в Вене, несмотря на брак с Гропиусом, я без всякой задней мысли осведомилась, когда она снова вернется в Веймар. «Это зависит от вас», — ответила она.

Сначала я не поняла, что имелось в виду. Но тут меня осенило: Альма Малер заинтересовалась Кандинским! Она любезно пригласила нас к себе в Вену, но мы не воспользовались этим приглашением. Поскольку Кандинский отказался ухаживать за ней, она решила отомстить. Судя по всему Малер была в такой ярости, что спровоцировала интригу между Шёнбергом и Кандинским, имевшую роковые последствия. Зная, что они были хорошими друзьями, она однажды подошла к Шёнбергу и сказала: «Кандинский — антисемит».

К сожалению, в его лице Альма обрела «благодарного слушателя», ведь Шёнбергу всегда казалось, что он обречен на неудачу в силу своего еврейского происхождения. Он считал, что именно еврейство мешало его карьере успешного композитора, и, вероятно, был глубоко ранен сообщением, что его ближайший друг стал антисемитом.

Разумеется, Кандинский не ведал об интригах, которые Альма