Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

Ханнес Нойнер высказался конкретнее: «Кандинский легко относился к критике. Он реагировал на нее как взрослый человек. Отвечал всегда терпеливо и бесстрастно. Даже на глупые вопросы он отвечал развернуто — до тех пор, пока спрашивающий не был удовлетворен. Конечно, никогда не доходило до того, чтобы ученик мог его опровергнуть, просто Кандинский хотел разговаривать с учениками. Клее, наоборот, старался воздерживаться от собраний вокруг себя. Кандинский представлял ученикам свои работы и обсуждал их. Он объяснял, почему в определенных местах употребил синий цвет или зеленый».

Кандинский понимал тонкую разницу между критикой и упрямством. Ему были противны суждения, порожденные глупостью. Мне он всегда показывал свои новые картины, лишь когда полностью заканчивал работу. Если он рисовал, я не задерживалась в мастерской, поскольку во время работы он хотел быть только наедине с собой. Каждый раз я снова удивлялась, с каким внутренним убеждением он создавал свои рисунки. Он всегда ждал от меня внимательного ознакомления с работой, а уже потом спокойно выслушивал все, что я о ней думаю. И всегда ждал этого с известным любопытством, потому что доверял моему мнению. Кроме самого Кандинского, ни один человек не был так тесно связан с его произведениями, как я. Он часто говорил мне, что я обладаю редким пониманием и хорошим глазом, что я тонко чувствую его живопись и в целом искусство.

Когда мы переехали в Нёйи, общественного транспорта было еще немного и он не отличался нынешним комфортом, но коллеги художники и друзья с радостью выбирались к нам. Мы не стремились к тому, чтобы нас осаждали толпы посетителей, потому что Кандинскому хотелось работать — работа прежде всего. Работать в свое удовольствие, без перерывов и помех, отнимающих время.

Он всегда тщательно выбирал посетителей из тех, кто хотел его навестить. При этом всегда радовался общению с молодыми художниками, и для многих из них двери его мастерской были гостеприимно открыты. В этом сказывалась его педагогическая ответственность. Интуиция помогала ему отличить тех, кто искренне интересуется искусством, от поверхностных и любопытствующих праздношатателей. «Я действительно обладаю счастливой способностью, — признался он мне однажды, — захлопнуть дверь у черта перед носом. Каждый раз черт обламывает зубы».

В парижский круг наших друзей входили художники почти всех направлений. Назову лишь несколько самых важных имен: Ханс Арп, Софи Тойбер-Арп, Альберто Маньелли, Антон Певзнер, Пит Мондриан, Марсель Дюшан, Хоан Миро и Андре Бретон. Больше всего Кандинский ценил в них честное отношение к собственному творчеству, поэтому общение доставляло удовольствие. Он всегда говорил, что художник должен быть «честен в своем произведении». А то, что они принадлежали к разным направлениям в искусстве, ему совершенно не мешало.

Всех подробностей наших многочисленных встреч с известными художниками я уже не помню. Незабываемым остается визит Пита Мондриана. Это был солнечный весенний день, перед нашим домом вовсю цвели каштаны, и Кандинский так поставил кофейный столик, что Мондриану с его места открывался великолепный вид. Мы беседовали за чаем после обеда, как вдруг посреди разговора Мондриан воскликнул:

— Какая мерзость!

— Что мерзость? — спросил Кандинский.

— Эти деревья.

— Деревья?

— Да.

— Я хотел сделать вам приятное… Но если хотите, можем поменяться местами.

Кандинский пересел на стул Мондриана, а Мондриан сел спиной к окну. Это было весьма для него характерно. У него был неуравновешенный характер, и вообще он отличался равнодушием. Потом он поведал нам, что недавно посетил оперу, но вынужден был покинуть представление уже после первого акта.

— Что же послужило причиной? — поинтересовался Кандинский.

— Ой, знаете, там вышел на сцену такой певец с бородой…

— Певец с бородой? А что же это за опера была?

— «Борис Годунов».

— Вообще в этом случае без бороды никак нельзя, — сказал Кандинский.

— Ну может быть. Просто я не мог вынести его вида и мне пришлось уйти.

Все это было очень типично для Мондриана.

Однажды мы навестили его в мастерской, находившейся рядом с вокзалом Монпарнас. Ее обстановка произвела на нас сильное впечатление: и мебель, и стены были тех же цветов, что и композиции Мондриана. Когда мы вышли, Кандинский озадаченно произнес: «Не понимаю, как он может существовать в таком цветовом однообразии».

Обстановка этой мастерской как нельзя лучше характеризовала личность Мондриана. Он отрицал любые идеи, не отвечавшие его концепции искусства, и в своем эгоцентризме походил на Малевича. Его ограниченность и зацикленность на себе раздражали Кандинского.

Эти качества были типичны для многих парижских художников. В письмах к Громану Кандинский высказывался о них несколько язвительно, но не без оснований: «Мы смотрели новые картины Брака. Впечатление — как всегда. Вначале казалось: „Тонкая живопись! прекрасная живопись!“ Через пару минут: „Скучновато, однако… опять то же самое…“ Между нами, это характерная парижская черта — всегда писать одно и то же. Я думаю, ни в одном другом городе художники не бывают так „последовательны“ в своем упорстве — годами писать одно и то же с небольшими вариациями, порой такими микроскопическими, что заметны лишь самому художнику. Молодые и совсем молодые художники делают так же. Одна из причин ажиотажа вокруг Пикассо в том, что у него каждый сезон — очередное „преображение“, и его встречают восторженным „А-а-ах!“»{193}.

Кандинский был хорошо знаком с творчеством Брака, а вот Брак, очевидно, ничего не знал о работах Кандинского. Вскоре после нашего переезда в Париж мы посетили его в его мастерской. Между художниками завязалась долгая беседа. Брак весьма лестно отзывался об искусстве Кандинского, но глубокого понимания его слова не обнаружили, из чего мы заключили, что он видел не много его произведений. После смерти Кандинского галерея Эме Мага{194} показала несколько его выставок, и Брак, так и не выбравшийся к нам в Нёйи, смог составить себе представление о его творчестве. Он видел эти выставки, но я, к сожалению, так и не узнала, что он все-таки думал об искусстве Кандинского.

Кандинский предпочитал картины Брака кубистического периода, а также серию его натюрмортов. Кстати, почти такой же была и его оценка Пикассо. Его кубистическую живопись он явно выделяет в своей книге «О духовном в искусстве». Весьма значительными он считал и некоторые работы его голубого и розового периодов.

Брака можно назвать более рафинированным художником в сравнении с Пикассо. Зато в коллажах Пикассо, напротив, кажется сильнее. Кандинский никогда не сомневался в значимости обоих, об этом и речи не было. Впрочем, по моему мнению, следует качественно различать вещи, созданные до и после 1920 года, это очень важно.

Нам