Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

Кандинский заботился о своих друзьях художниках, оставшихся в Германии, что очевидно уже из вступительной статьи, опубликованной им в каталоге выставки Баумайстера, проходившей в Милане в 1935 году{206}. Он противопоставлял его искусство отвратительным нездоровым явлениям, свойственным тому времени и угнетавшим все лучшее, и выразил уверенность в том, что искусство Баумайстера одержит верх.

Кандинский радел о молодых художниках. Симон Лиссим вспоминает: «В 1931 году в „Талери де Франс“ на рю де л’Аббэ недалеко от Сен-Жермен проходила моя персональная выставка, где я показывал свои театральные эскизы. Было большим удовольствием встретить на ней Кандинского. Он довольно долго говорил со мной и даже пришел на выставку во второй раз. Я помню, каким он был вежливым и отзывчивым, так что можно было рассчитывать на его поддержку. Внимание ко мне всемирно известного художника так меня вдохновило, что словами не передать. Встреча с Кандинским был живительной, особенно если сравнить ее с другими встречами. Художники, убежденные в своей исключительности, бывают крайне заносчивы. Я никогда не забуду этой встречи с Кандинским. Вот с кого следует брать пример современным молодым художникам, наверняка гораздо менее одаренным и известным, но ведущим себя так, словно они наделены особыми правами, и мнящими себя выше других».

Слова признания по поводу собственных выставок Кандинский получал из Америки, Англии, Голландии. Менее приятными были отзывы с германской стороны. Кандинский с совершенной невозмутимостью принимал нарочито бодрые донесения об очистке немецких музеев от «дегенеративного» искусства, то есть и его собственного включительно. Его утешали известия о картинах, попавших в то или иное собрание за пределами Германии. Например, композиция «Несколько кругов» переехала из Дрезденской картинной галереи в нью-йоркский Музей Гуггенхайма. Кандинский очень любил эту картину и был крайне обеспокоен ее судьбой.

Несмотря на то что политическая ситуация становилась угрожающей и все предчувствовали роковые события, в годы тотально распространившейся тревоги Кандинский с еще большей страстью отдался работе, сосредоточившись на художественных проблемах и доказав свою непоколебимую веру в искусство. Как в России и Германии, так и в Париже я продолжала защищать его от всех неприятностей и радовалась, когда он сидел и работал в своей мастерской, мало реагируя на окружающее политическое безумие.

Разумеется, Кандинский не был глух и слеп к тому, что творилось в Германии. В одном из писем Рупфу весь гнев, накопившийся в его душе, вылился в слова: «Демократические страны проявили достаточно терпения, однако теперь каждому очевидно, что с национал-социализмом надо покончить раз и навсегда. Я не думаю, что стоит затягивать. С каким облегчением вздохнет весь мир!»

Такая реакция совершенно необычна для Кандинского. Испугавшись этого своего взрыва и тут же смягчившись, он добавил: «Только художники имеют право „торопиться медленно“, они в некотором смысле научены долго ждать. Как же быть людям, которые привыкли к спешке? Но как мускулы становятся сильней и выносливей от тренировок, так и терпение. Хотя пределы есть и у мускулов, не говоря уже о терпении»{207}.

Терпение. Благоразумие. Ясная голова. В августе 1938-го наши немецкие паспорта оказались недействительны — как раз к тому времени, когда положение немцев за границей стало крайне шатким и опасным. Беспокойства добавляли друзья, которые никак не могли понять, почему во избежание угрозы мы до сих пор не осели в Америке.

По поводу продления паспортов мы обратились в Париже в немецкое посольство. Ответ привел нас в замешательство: ответственный служащий потребовал от нас доказательств арийского происхождения. Он грозился, что ему придется выдать нам временный паспорт сроком на три месяца в случае, если мы не принесем арийских свидетельств. Кандинский предоставил свидетельство о крещении, в котором его родители значились христианами. Но этого было недостаточно. Сотрудник хотел узнать что-нибудь и о бабушке и дедушке Кандинского. Кандинский жаловался: «Вот родились двое из них в Восточной Сибири — в каких городах, в какие годы — я знаю только приблизительно. И как мне получить оттуда церковные метрики?»

Добиваться выдачи документов от немцев было бесполезно, и Кандинский решил, что нам остается одно: перестать быть немцами. Утром мы пошли в консульство и попросили об освобождении.

«В консульстве служащие такие человечные, — говорил Кандинский. — Мы были просто очарованы». Новые паспорта на пять лет мы получили в кратчайшие сроки. В этот день в Мюнхене встречались те самые четыре государственных деятеля, и мы решили подождать, что будет{208}. Последствия оказались крайне тяжелыми для Европы и всего мира.

В июле 1939 года мы подали заявку на натурализацию во Франции. Так исполнилось заветное желание: мы стали французами. О французском гражданстве мы мечтали уже с 1934 года. С позиций сегодняшнего дня я могу сказать, что судьба была к нам благосклонна.

Кандинский захлопнул за собой двери в Германию — Германию, о которой однажды сказал, что корнями врос в ее землю. «Из всех больших городов, что я знаю, назову лишь Москву и Париж, с которыми чувствую органическое срастание». Мюнхена нет. Вот как глубоко был разочарован Кандинский политическими событиями в Германии.

Чтобы избежать опасности или неприятностей, мы перед входом немецких войск в Париж уехали в Котрé в Верхних Пиренеях. Картины оставили на хранение у знакомых в Центральной Франции. Большинство акварелей и рисунков поместили в сейф одного из французских банков. По возвращении из Котрé мы принесли оставшиеся картины в квартиру нашего семейного врача, доктора Сержа Вербова, чей дом на рю де ла Фэзандери казался лучшим убежищем во время бомбежек, чем наш дом в Нёйи.

Три месяца, а точнее период с конца мая до конца августа 1940 года, мы провели в Котрé. Наше мирное существование было прервано телеграммой, полученной из Парижа: консьержка настоятельно рекомендовала срочно вернуться — квартира в Нёйи могла быть конфискована немцами. Мы спешно упаковали чемоданы и выехали в Париж. Мы проезжали Виши, где должны были пересесть на другой поезд, и, оставшись там на пару дней, совершенно случайно встретили Фернана Леже. Он был удивлен нашему добровольному возвращению в логово зверя. Леже уже все решил для себя и собирался покинуть Францию — уехать в Америку.

Прибыв в Париж, мы нашли квартиру нетронутой и, как и другие наши коллеги художники, начали обдумывать возможность переезда в Америку. К нам приходили два представителя американского консульства. Они попытались убедить Кандинского «переехать на жительство» в Америку вместе со всеми картинами и имуществом. Предложение было заманчивым во всех отношениях, и мы целыми днями размышляли, не покинуть ли нам Европу. Кандинский все же считал этот разрыв болезненным. Он