При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Журавли улетают. Сразу два клина, два коромысла. Ни одна птица так шумно и так печально не прощается со своей родиной. Вот и сейчас, словно желая друг другу счастливого пути, а нам, людям, спокойной и хорошей жизни, коромысла качаются над аулом, словно бы прощаясь до весны с нашими плодородными гороховыми полями, с укромными болотами и кочками. Нашли время кружиться над аулом! Ведь как раз в каждом доме ждут Рузилю! А её всё нет. Женщины, наверное, плачут, глядя на журавлей. И всё пустое осеннее небо заполнилось их печальными криками…

Но вот наконец-то появляется в конце улицы и Рузиля! Хотя она вместе с Арзу и Каримой окончила в прошлом году десять классов, издали посмотреть, так совсем подросток, долговязая неуклюжая девчонка. Как журавлёнок. Да и личико у неё сухое, птичье, к тому же веснушки. Сейчас она идёт понурив голову, торопится почему-то, спотыкается. Я встаю ей навстречу, хотя чувствую, что в сторону нашего дома она не хочет смотреть. Она давно заметила меня, но делает вид, что только сейчас увидела. Её круглые птичьи глазки влажны, может быть, это от ветра или сумка тяжела? Но нет, старая кожаная сумка почти пуста, она снимает её с плеча и садится рядом со мной на камень. Молчим. Потом она обращает внимание на надписи.

– Что это, Искандер?

– Вот это, по-арабски, написал мой дед Джихангир. А это папа выдолбил наш родовой знак – Табагач (по-русски сказать – сковородник). А это написал старший брат, видишь, написано: Калимулла. Он очень спешил, получилось мелко, я как-нибудь углублю, надо найти только подходящий гвоздь или зубило, и дело с концом…

При упоминании имени брата я с надеждой гляжу на её сумку. Но Рузиля сразу переводит разговор на другое:

– Как нога?

– Сегодня лучше. Если так пойдёт, завтра-послезавтра можно и на работу.

– А когда учиться?

– Учиться потом.

– Да, – соглашается Рузиля, – учиться потом будете…

– Если сразу не возьмут в армию.

Вот ведь как! Куда бы мы ни направили ручеёк нашей беседы, всё равно упираемся в одно! Какое это страшное слово – война… Видимо, подумав о том же самом, Рузиля смотрит мне прямо в глаза, а тонкие пальцы её чуть заметно дрожат.

– Уйду, Искандер, я с этой работы, – говорит она. – Уйду! Поступила на почту, обрадовалась – постоянный заработок! Сам знаешь, у нас ведь семеро детей. Начала ходить по домам, душа пела… А сейчас не могу, не могу. Думаешь, почему я сегодня опоздала? Я боялась зайти в деревню. Сидела на лугу и плакала. Знаешь, с какими глазами в каждом доме ждут меня? Я ночи не могу спать из-за этого… Даже и днём, куда ни посмотрю, везде мне эти глаза мерещатся. Даже в небе… Не могу больше…

– Кто-то должен нести и эту ношу, – говорю я совсем как взрослый, и в эту минуту я и в самом деле чувствую себя взрослым человеком и хочу помочь этой худенькой девушке, на плечи которой легло столько горя и печали. И я начинаю говорить какие-то слова, в смысл которых и сам не вникаю, и только слышу свой же печальный, но уверенный голос. Ни она, ни я не понимаем, о чём идёт у нас речь, но наши голоса проникают в самые тайные наши клетки, и кажется, что нам делается легче. Я и не заметил, как взял её руку. Пальцы у неё худые, холодные, побеждённые.

– В пастухи пойду, буду со скотиной, и то лучше… – Рузиля уже не плачет. – Они хоть ничего не скажут…

– От общего горя не убежишь, – твержу я своё.

Она качает головой. Шея у неё до смешного тоненькая и слабенькая. Но Рузиля вдруг встаёт и бросает на мою душу тяжёлые слова:

– И вам нет сегодня писем…

Я больше не смею её задерживать, и она уходит. Мои пальцы тискают холодный серый камень, на котором когда-то сидели гордые уральские орлы. Мне хочется что-то делать, чем-то заняться, куда-нибудь убежать, чтобы успокоить душу. Журавли и эта Рузиля со своей пустой сумкой меня окончательно доконали. В доме через дорогу кто-то стукает по железу, глухие невнятные удары я давно уже слышал, но не придавал значения. Кто же там может стукать? Этот дом, хороший крепкий пятистенок под новой железной крышей, Юсуфа-абый, и кроме него вроде бы некому там стучать, а Юсуф-абый на фронте. И вот я иду через улицу, заглядываю в щель в воротах и глазам своим не верю: столетний Рахимзян-бабай старается расколоть железным клином суковатую чурку! Ударит по клину и чуть не валится с ног! Потом отдышится немножко, склонив голову набок, поплюёт в ладони и опять со стоном ударит.

Я распахнул калитку и громко сказал:

– Аллах да поможет тебе, Рахимзян-бабай, здравствуй!

Он медленным кивком ответил мне. Дыхание его было частым, глаза слезились, а голубая рубашка с аккуратными заплатками на локтях была совершенно мокрой. Он пытается встать с чурбака, на котором сидит.

– За тяжёлое дело ты взялся, Рахимзян-бабай!

– Силы, оказывается, есть ещё немного, – отвечает он. – А как тебя звать? Не Калимулла, нет. Искандер, кажется? Ну да, Искандер… Когда наш Юсуф был дома, никаких дел не оставалось. «Если сможешь сидеть на почётном месте с ложкой в руках, мы все будем довольны», – говорил он. А сейчас, по всему видно, надо браться за дело. Вон как прёт немец! Злющий, жестокий, я хорошо помню четырнадцатый год…

Я переворачиваю суковатый пень и говорю:

– Для души найди, бабай, работку полегче, а я вот чуть поправлюсь, зайду и расколю. – Прикладываю ладонь к коленной чашечке, кажется, сидит крепко, укрепилась на своём месте. – Эх, была не была, давай-ка сюда топор, Рахимзян-бабай!

Старик покачал головой и поднялся на ноги.

– Нет, сынок, видно, рано мне ещё сидеть на почётном месте с ложкой. Так, видно, написано в вечной книге. Надо помаленьку привыкать. Аллах милостив, пойду ещё и на колхозную работу…

Он поплевал на ладони, но слюны не было, и он потёр сухие костлявые пальцы и вцепился в топорище.

Я отошёл от старика обиженный. Вот упрямый! Не захотел принять мою помощь, а я от безделья места себе не нахожу. Нет, хватит лодыря гонять, надо чем-то заняться…

Рядом с Рахимзяном живёт Маулиха. Два дня назад у нас был страшный ветер. В наших краях ураганы бывают весной, в марте, этот месяц как раз и знаменит сильными буранами. Вот такой же ураган вдруг налетел на наш аул