Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

при жизни Пушкина опубликовано, оно, как и его беспощадные эпиграммы, «ходило в списках». Какие же чувства, кроме ненависти, могло вызывать покушение на аристократическую родовую спесь! Ему ничего не прощали и ничего не забывали. Только Царь много раз прощал.

Великодушие Монарха поражало многих. Он любил Пушкина и не скрывал того. Конечно, он хотел уберечь Поэта от крайностей, не допустить, чтобы тот стал жертвой сиюминутных и необузданных страстей. Он не раз увещевал его по разным поводам, стараясь убедить, что существующие регламенты нельзя просто так нарушать.

В конце января 1830 года, после бала во французском посольстве, Царь написал Бенкендорфу: «Кстати, об этом бале. Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах, и что он мог бы завести себе, по крайней мере, дворянский мундир; впоследствии в подобных случаях пусть так и сделает».

Николай Павлович знал о злобных выпадах в высшем свете против Пушкина. У Царя не было возможности им противодействовать, но человеческая симпатия была на стороне Поэта. Когда он прочитал стихотворение «Моя родословная», то 30 ноября 1831 года написал Бенкендорфу:

«Вы можете сказать от меня Пушкину, что я совершенно согласен с мнением его покойного друга Дельвига: такие низкие и подлые оскорбления, которыми его угостили, обесчещивают не того, к кому они относятся, а того, кто их произносит. Единственное орудие против них – презрение; вот что я сделал бы на его месте. Что касается до этих стихов, я нахожу их остроумными, но в них больше злобы, чем чего-либо другого. Лучше было бы для чести его пера не распространять эти стихи».

Даже личная жизнь Пушкина все время была под наблюдением многочисленных и небеспристрастных взоров. Дело не раз принимало чрезвычайно острый оборот.

Еще когда в 1830 году вознамерился он жениться на Наталье Николаевне Гончаровой, то мать избранницы Н. И. Гончарова (урожденная Загряжская; 1785–1848) обусловила согласие на брак двумя требованиями. Во-первых, предоставить доказательства материальной обеспеченности, но, что еще важнее, удостоверить свою политическую благонадежность.

Пушкин жил, как писал, «литературным трудом», и благодаря таланту и покровительству Царя его печатали много и часто, так что материальная сторона жизни хоть как-то была обеспечена. Что же касается отношений с властью, то Пушкин сам тут ничего удостоверить не мог. Требовался отклик самой власти.

Он обратился 16 апреля 1830 года с письмом к Бенкендорфу, но фактически к Царю: «Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность». Через двенадцать дней последовал ответ за подписью Бенкендорфа:

«Я имел счастье представить Императору письмо, которое вам угодно было мне написать 16 числа сего месяца. Его Императорское Величество, с благосклонным удовлетворением приняв известие о вашей предстоящей женитьбе, удостоил заметить по сему случаю, что Он надеется, что вы, конечно, хорошо допросили себя раньше, чем сделали этот шаг, и нашли в себе качества сердца и характера, какие необходимы для того, чтобы составить счастье женщины, – и в особенности такой милой, интересной женщины, как m-lle Гончарова».

Пушкин же ждал не этого одобрения, а признания его политической беспорочности. Это было особенно важно, так как многие говорили, что он «на подозрении». Такие слухи дошли и до матери Натальи Николаевны, не желавшей выдавать дочь за «неблагонадежного». И желаемая сатисфакция была получена; Бенкендорф недвусмысленно о том и сообщил:

«Что касается вашего личного положения по отношению к правительству, – я могу вам только повторить то, что уже говорил вам столько раз: я нахожу его совершенно соответствующим нашим интересам; в нем не может быть ничего ложного или сомнительного… Его Величество Император, в совершенном отеческом попечении о вас, милостивый государь, удостоил поручить мне, генералу Бенкендорфу, – не как шефу жандармов, а как человеку, к которому Ему угодно относиться с доверием, – наблюдать за вами и руководительствовать своими советами; никогда никакая полиция не получала распоряжения следить за вами…»[106]

Закончил письмо Бенкендорф разрешением сообщать о вышесказанном всем, кому «найдет нужным».

Пушкин написал благодарственный ответ, где еще раз подчеркнул: «В глубине души я всегда в должной мере оценивал благожелательность, смею сказать, чисто отеческую, которую проявлял ко мне Его Величество».

О том, каким недоброжелательством по отношению к Пушкину была пропитана петербургская чиновная среда, свидетельствует как раз история с этим письмом. В письме не было ничего «непозволительного»; только слова благодарности по отношению к Царю и к Бенкендорфу. И все. Но и здесь усмотрели «недопустимости». Как он смеет, кто он такой, чтобы оценивать действия Государя и «его сиятельства»!

Препровождая письмо Пушкина Бенкендорфу, его подчиненный и доверенное лицо М. Я. фон Фок (1777–1831), тот самый, который и занимался непосредственно полицейской слежкой за Пушкиным, счел уместным сопроводить его комментариями, которые, очевидно, должны были быть приятны начальнику: «Присоединяю к моему посланию письмо нашего пресловутого Пушкина. Эти строки великолепно его характеризуют во всем его легкомыслии, во всей его беззаботной ветрености. К несчастью, это человек, не думающий ни о чем, но готовый на все. Лишь минутное настроение руководит им в его действиях».

Да и сам шеф Третьего отделения не питал никакого личного расположения к Поэту. Этот Пушкин – одни хлопоты и заботы! Ему, государственному мужу, приближенному Императора, главе мощного ведомства, приходилось занимать свое время какими-то «мелкими событиями», связанными с жизнью и поведением всего лишь «отставного чиновника IX класса»[107]! Царь просил Бенкендорфа «по-человечески», «по-отечески» опекать Пушкина, но у того так не получалось; почти всегда получалось «по-генеральски»…

Пушкин знал о двойной игре Бенкендорфа, знал, что генерал не раз доносил на него Государю, стараясь представить его поведение в неблагоприятном свете. Первый такой случай произошел вскоре после памятной беседы Царя и Поэта в сентябре 1826 года.

Через некоторое время Пушкин в кругу друзей и знакомых читал свое новое произведение «Борис Годунов». «Недремлющее око Империи» – Третье отделение – было начеку. Генерал Бенкендорф немедленно сообщил о том Царю. Ведь, как он думал, в том было нарушение воли Монарха: ничего не публиковать без его согласия, которого в данном случае не имелось.

Николай Павлович удивился такому рвению и отнесся к доносу графа совершенно спокойно, четко выразив свое отношение: «Никто не запрещает Пушкину читать свои стихи друзьям. Я его единственный цензор. Впрочем, он это знает». И после того попросил доставить ему «Бориса Годунова»…

Смирнова-Россет, прекрасно знавшая и Пушкина, и Бенкендорфа, как и их напряженные отношения, написала: «Мне кажется, что ему (Бенкендорфу. – А.Б.) хотелось бы совсем упразднить русскую литературу, а он считает себя очень образованным».