Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

class="p1">Может быть, граф Бенкендорф во имя «спокойствия в Империи» и готов был «закрыть литературу», но то было не в его власти. Ничего он не мог поделать и с Пушкиным, которого почитал Царь. Если бы не высочайшее попечение, то можно не сомневаться в том, что чиновная рать вместе с великосветской чернью очень быстро покончили бы с Пушкиным: выпроводили его из столицы и надежно «закляпили» бы ему рот.

В 1828 году защита Царя спасла Пушкина от серьезной кары. С подачи Митрополита Петербургского Серафима (Глаголевского; 1763–1843) в Святейшем Синоде затеяли расследование «возмутительного богохульства»: создали «следственную комиссию» и завели дело о поэме «Гавриилиада»[108], где в недопустимом, ерническом тоне говорилось о Святом Семействе.

Тотчас подключилось Третье отделение и прочие. Главнокомандующий войсками в столице граф П. А. Толстой (1771–1844) и генерал Бенкендорф готовились «раскрутить дело». Хотя авторство «Гавриилиады» было неизвестно, многие уверенно называли в качестве такового А. С. Пушкина.

28 августа 1828 года последовала «Высочайшая резолюция» на докладе «комиссии» для расследования дела о «Гавриилиаде»: «Толстому призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я верю его слову. Но желаю, чтоб он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».

Монарх не верил в авторство Пушкина, который первоначально на допросе в «комиссии» свое авторство отрицал. Когда вопрос ему задали от имени Царя, то он уже не мог говорить неправду. Пушкин написал письмо Николаю I, где признал авторство, покаялся, заявив, что это «грехи молодости»[109]. Николай Павлович понял и принял объяснения. Однако желающих продолжить историю было еще достаточно.

Новый удар попытался нанести управляющий Собственной Его Величества канцелярией статс-секретарь Н. Н. Муравьев (1775–1845), составивший специальную записку об этом «деле». Резолюция Монарха решила все раз и навсегда: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».

Нельзя сказать, чтобы Пушкину доставляло особую радость цензорство Царя. Конечно, оно избавляло от ненужных и изматывающих ограничительных рогаток на других уровнях, но создавало специфические проблемы. Царское решение нельзя было оспорить, нельзя было никому пересмотреть. Здесь возникали сложности, иным авторам не известные. Так получилось с драмой «Борис Годунов».

Осенью 1826 года она была представлена Царю, который прочел ее в кругу Семьи и написал заключение, которое Бенкендорф и препроводил автору: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою (Пушкин называл ее в первом варианте „комедией“. – А.Б.) в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта».

Пушкин не принял эту критику, решив не публиковать произведение. Когда же через несколько лет он вознамерился жениться и надо было приводить в порядок денежные дела, встал вопрос и об издании «Годунова». Надо было получить санкцию Царя. Пушкин отправил просьбу «по принадлежности» – Бенкендорфу.

В письме обозначил причины разногласий с Царем и невозможность изменить то, что изменению не подлежит: «Государь соблаговолил прочесть ее, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных, и я должен признать, что Его Величество был как нельзя более прав». Но не все замечания возможно было переделкой устранить: «Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано всё сочинение, на то впечатление, которое оно должно произвести. Моя трагедия – произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркивать того, что мне представляется существенным». Пушкин просил разрешение опубликовать «Годунова» в том виде, как он существует.

Неизвестно, как этот «возмутительный вызов» власти воспринял Бенкендорф, но известно, что Царь признал правоту Поэта. «Годунов» увидел свет в конце декабря 1830 года.

Николай Павлович высоко ставил моральные качества Пушкина. Он верил его слову. Знал, что он никогда не сможет солгать, предать доверие. Царское мировоззренческое кредо оставалось всю жизнь неизмененным: «Я ненавижу хитрых, лукавых людей; вместо того, чтобы идти прямо к цели, они всегда ищут окольных путей, они всегда оставляют себе лазейку. В сущности, они ничтожны и подлы».

Пушкин был не из числа таковых. Однажды на вопрос Смирновой-Россет, может ли она передать слова Царя Пушкину, ответил: «Пушкин умеет молчать, у него бездна такта, и это большое достоинство. Впрочем, я не скрываю своего мнения, вы можете сообщать ему все, что его интересует; он не злоупотребит этим, он слишком щепетилен».

Царь удостаивал Пушкина своим вниманием в самых неожиданных ситуациях, не раз встречался с ним в тихой, неофициальной обстановке и у себя дома, а порой и в других домах. Один такой вечер описала Смирнова-Россет, у которой случались литературные вечера, на которых бывали В. А. Жуковский, Н. В. Гоголь, П. А. Вяземский, П. А. Плетнев, М. Ю. Виельгорский. Бывал там и Пушкин. Вот что поведала известная мемуаристка.

Когда пришел Николай Павлович, то он первым делом начал говорить с Пушкиным о его няне Арине Родионовне, незадолго до того скончавшейся, смерть которой Пушкина опечалила. Потом «Самодержец Всероссийский» побеседовал с Гоголем о Малороссии, о гетманах, о Хмельницком и Скоропадском. Обширность и разносторонность исторических знаний Царя невольно поразила собравшихся, которые относились к числу наиболее просвещенных и образованных представителей тогдашнего общества. Далее на вечере начался просто «бенефис» Александра Пушкина.

«Государь говорил о старых русских слугах и о стихах, где Пушкин упоминает о своей бабушке и старой няне. Государь попросил Пушкина прочесть их. Он прочел и, разумеется, очень плохо – по своей привычке, в галоп. Государь заставил повторить и сказал ему: „Какие восхитительные, мелодичные стихи!“ Тут же откликнулась хозяйка дома: „А как он плохо говорит их. Он читает галопом – марш, марш!“ Император возразил: „Вы обращаетесь с поэтами без церемонии, вы смеетесь им прямо в лицо“».

Шутливый «литературный диспут» закончился шутливым предложением Царя. Зная, что многие свои произведения Поэт первым делом читает друзьям, в том числе и хозяйке, у которой, как уверял Пушкин, «музыкальное и верное ухо», Царь заключил: он остается цензором поэта, а Россет – нарочным. «Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем».

Сведения о таких неофициальных встречах и беседах немедленно широко расходились, рождая различные чувства, по большей части неблагожелательные для Пушкина, который так недопустимо, «по-амикошонски», смел вести себя с Повелителем Империи!

Некоторые доходили до такой степени ненависти, что позволяли себе, забыв воспитание и нормы учтивости, бросать гневные слова по адресу Пушкина в лицо Монарху. На одном из балов Царь имел беседу с молодой княгиней О. А. Долгорукой (1814–1865), дочерью московского почт-директора А. Я. Булгакова (1781–1863)[110].

В разговоре Царь вспомнил о Пушкине, о его длинном ногте на мизинце, который тот считал талисманом. При упоминании ненавистной фамилии молодую княгиню