Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени… Ты ни в чем не замешан – это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся твои стихи. Это худой способ подружиться с правительством».

Пушкин же совсем не собирался «дружить с правительством». Он хотел с ним «помириться», но на условиях сохранения своего человеческого достоинства. О том откровенно высказался в письме своему другу, барону А. А. Дельвигу (1798–1831), в феврале того же года: «Я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны».

Стремясь добиться торжества справедливости, Пушкин поступил прямо противоположно увещеваниям Жуковского. В конце мая 1826 года он отправил послание Царю. Кратко изложив свою историю, писал: «Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою».

Просьба была такова: разрешить ему переехать или в Москву, или в Петербург, или «в чужие края».

Прошло почти три месяца, и наконец свершилось. В Михайловское примчался царский фельдъегерь с приказанием немедленно явиться в Москву, где в то время находилась Царская Фамилия и Двор по случаю коронации Николая I.

В «Высочайшем повелении» от 28 августа говорилось: «Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне».

4 сентября 1826 года Александр Сергеевич покинул Михайловское, а 8 сентября был в Первопрестольной, прямо проследовав в канцелярию дежурного генерала, где получил указание начальника Главного штаба барона И. И. Дибича: по распоряжению Императора прибыть в Николаевский дворец в Кремле. Как Пушкин рассказывал, «небритый, в пуху, измятый», он и предстал перед Самодержцем.

Царь принял Поэта в своих личных апартаментах в 4 часа дня 8 сентября. Это была не только первая встреча Поэта и Николая Павловича, но и их первая беседа. Новый Монарх не только слышал о Пушкине как о «возмутителе спокойствия», но он уже знал и ценил его поэтический талант.

Этот диалог Власти и Гения оброс потом многочисленными сказаниями. Для высшего света сам по себе факт был труднообъяснимым. Царь в период жесткого графика своего пребывания в Москве уделил более двух часов человеку, которого еще вчера считали «неблагонадежным». Нет сомнения в том, что это была именно «беседа», так как для выражения «Монаршей воли» столь продолжительный временной отрезок не требовался.

Полное и подлинное содержание беседы Царя с Пушкиным восстановить невозможно. Оба собеседника подробных свидетельств о том не оставили. Существуют пересказы, которые весьма разнятся друг от друга и по форме, и по существу. Остановимся без всяких комментариев только на двух, наиболее подробных.

Дядя О. А. Смирной-Россет декабрист Н. И. Лорер (1795–1873), ссылаясь на рассказ брата Поэта Льва Сергеевича Пушкина (1805–1852), так передал начало диалога.

«Царь: Брат мой, покойный Император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания. С условием ничего не писать против правительства.

Пушкин: Ваше Величество, я давно ничего не пишу противного правительству, а после „Кинжала“ и вообще ничего не писал.

Царь: Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири?

Пушкин: Правда, Государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства!

Царь: Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер!

Пушкин: Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивить одно только, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь.

Царь: Я позволяю Вам жить, где хотите, пиши и пиши, я буду твоим цензором».

Лицейский товарищ Пушкина, историк и государственный деятель барон М. А. Корф (1800–1876) в своих «Записках» привел следующий рассказ:

«Однажды, за небольшим обедом у Государя, при котором я находился, было говорено о Пушкине. „Я, – говорил Государь, – впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву, совсем больного…“ „Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?“ – спросил я его между прочим. „Стал бы в ряды мятежников“, – отвечал он.

На вопрос мой, переменился его образ мыслей и дает он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длительного молчания протянул мне руку, с обещанием – сделаться другим».

Как вспоминал граф Д. Н. Блудов, в тот вечер Государь, имея в виду беседу с Пушкиным, сказал: «Знаешь, что я ныне долго говорил с умнейшим человеком в России!»

Было много других интерпретаций и рассказов; немало возникало слухов, вплоть до самых фантастических. Например, некоторые уверяли, что когда Пушкин приехал во дворец, то при нем было стихотворение самого резкого содержания, которое он якобы намеревался вручить Царю, если не добьется милости. Да вот беда, потерял тот листок на лестнице дворца!

Что бы ни писали и ни говорили различные идеологически обеспокоенные «интерпретаторы-фальсификаторы» (Герцен, например, уверял в 1860 году, что Николай Павлович своими словами «обольстил» Пушкина!)[104], ясно одно: встреча Царя и Поэта не только переменила общественное положение А. С. Пушкина. Она способствовала росту его престижа, невольно рождала уважение к нему среди тех, кто раньше «не любил» и даже «терпеть не мог этого рифмоплета».

Неслыханное дело! Царь стал его цензором, сам монарх теперь будет читать рукописи такого человека! По представлениям того времени, да и не только того, это была несказанная милость, это означало высочайшее признание!

Отголоском той кремлевской беседы Николая I и Пушкина явилось конкретное монаршее поручение. О том уведомил А. Х. Бенкендорф письмом, помеченным 30 сентября 1826 года:

«Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения».

Тема представлялась чрезвычайно злободневной. Мятеж в декабре 1825 года показал, что люди легко способны увлекаться заемными идеями, безоглядно отдаваться им. И все потому, что не было сформировано у них твердых нравственных принципов, которые могло созиждить правильное духовное воспитание и государственное образование. Пушкин живо откликнулся и написал записку «О народном воспитании», которая и была представлена на суд Царя.

Пушкин однозначен в своей оценке причин «шаткости умов»: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек