Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

многих молодых людей в преступные заблуждения». Но не только влияние чужеземного «идеологизма» стало виной нетвердости убеждений. «Воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания, есть корень всякого зла».

Много и других заключений и наблюдений содержит «Записка». Здесь не место разбирать ее по существу. Важно другое. Пушкин первым среди светских мыслителей поставил вопрос о национальном историческом образовании, видя в том залог воспитания здорового национального поколения:

«Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. „История Государства Российского“ есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека». Далее с сожалением констатировал: «Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требует особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою…»

Царь прочитал пушкинское сочинение и сделал свои выводы, отличные от авторских. Он был не согласен с критикой домашнего воспитания и системы чинопроизводства, которые Пушкину не нравились. А. Х. Бенкендорф в письме от 23 декабря 1826 года уведомлял:

«Государь Император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить вам высочайшую свою признательность. Его Величество при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенству, есть правило, опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин».

Пушкин был одновременно и рад, и обескуражен. Царь обсуждал с ним проблемы исторической важности, но вместе с тем его, конечно же, не устраивала царская реакция. Он потом говорил, что ему «вымыли голову».

Обиды и текущие неудовольствия тотчас забывались, когда России ниспосылались исторические испытания. Тут преобладало главное – национально-государственные интересы и престиж Империи.

Как человек высокой умственной культуры, Пушкин не мог относить повелителя России к кругу себе подобных. Однако Царь олицетворял силу государства, мощь Империи, которая так была понятна Поэту, так восторженно им была принимаема. И все, что умаляло и оскорбляло достоинство и силу власти – хранительницы незыблемых основ национально-государственного могущества, – все вызывало враждебное негодование Поэта. Отсюда его гневные обличения врагов России-Империи, его стихи, связанные с восстанием в Польше в 1830–1831 годах.

Для Царя, как и для Пушкина, тут не было и не могло быть никаких компромиссов. Накануне взятия мятежной Варшавы (26 августа 1831 года) Пушкин закончил стихотворение «Клеветникам России», которое вскоре было опубликовано.

О чем шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Что возмутило вас? волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы…

Стихотворение заканчивалось героически-патетически, с прозрачным намеком на тот печальный финал, который два десятка лет назад постиг всеевропейскую «великую» армию под водительством Наполеона

Так высылайте ж нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России

Среди нечуждых им гробов.

Это поэтическое предостережение, конечно же, не было услышано. Пройдет чуть больше двадцати лет, и «озлобленные сыны» попытаются поставить Россию на колени, развязав Крымскую (Восточную) войну. Тогда англо-франко-итальянская коалиция оставит «в полях России» более ста тысяч человек…

Стихотворение, которое называли еще «одой», впервые прозвучало в авторском исполнении перед Царской Семьей. Через много лет Александр II рассказывал: «Когда Пушкин написал эту оду, он прежде всего прочел ее нам». На глазах Августейших слушателей были слезы.

К этому времени Царь и его близкие хорошо знали стихи Пушкина; это был их любимейший поэт. Императрица Александра Федоровна давно уже «пристрастилась» к его творчеству, многие стихи знала наизусть. Свое знание русского языка она совершенствовала на стихах и прозе великого Русского Поэта.

Вторая дочь Царя Королева Вюртембергская Ольга Николаевна вспоминала: «Мы заучивали его стихи из „Полтавы“, „Бахчисарайского фонтана“ и „Бориса Годунова“, мы буквально глотали его последнее произведение „Капитанская дочка“, которое печаталось в „Современнике“… Папа освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Папа никогда не находил ничего иного, кроме горения мятущейся души».

Теперь Пушкин получил признание там, где никаких авторитетов, кроме западноевропейских, не существовало, – в высшем свете. К его стихам начинали проявлять интерес люди, которые ранее никакого влечения к поэтическому творчеству не имели. Например, младший брат Царя, Великий князь Михаил Павлович.

Дочь генерал-фельдмаршала князя М. И. Кутузова (1745–1813), добрая знакомая Пушкина Е. М. Хитрово (1783–1939), сообщала Поэту в марте 1830 года: «Великий князь Михаил Павлович приехал провести вечер с нами. И при виде вашего портрета он сказал мне: „Знаете ли, что я никогда не видал Пушкина близко; у меня были против него большие предубеждения; но по всему, что до меня доходит, я весьма желаю его узнать, и особенно желаю иметь с ним продолжительный разговор“. Он кончил тем, что попросил у меня „Полтаву“».

Отеческое отношение Царя, его несомненная симпатия к Пушкину многое определяли во мнении высшего света, но далеко не все. Исключительное положение Поэта вызывало раздражение и зависть, рождавшие злость. Пушкин как бы являлся личным подданным Царя, что противоречило всей системе иерархии, той атмосфере и психологии чиновно-родового «регламента», являвшимися отличительными особенностями людей того круга.

У Пушкина было много недоброжелателей и врагов. Он знал об этом, знал, сколько мелких гадостей они хотели ему чинить, на каждом шагу, но не могли. Поэта опекал Самодержец, потому плодили сплетни, инсинуировали по каждому поводу и без повода.

Развитое чувство собственного достоинства, широта кругозора, его нетерпимость ко лжи, фарисейству и чванству не были секретом. Пушкин не умел подлаживаться и пристраиваться; всегда говорил о том, что видел, то, что чувствовал. Его перо порой было страшнее кинжала. Бьющие, что называется, не в бровь, а в глаз беспощадные пушкинские эпиграммы широко циркулировали. Многие «сиятельные» и «влиятельные» удостаивались таких характеристик, которые так навсегда с ними и оставались.

Может быть, ярче всего отношение к миру чванливой спеси отразили строки из стихотворения 1830 года «Моя родословная», где он, не считая себя «аристократом», назывался «русским мещанином». По адресу «светлостей» и «сиятельств» говорилось:

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов[105]…

Хотя стихотворение и не было