Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

class="p1">Это в особенности любопытно потому, что сам Сазонов был чрезвычайно оскорблён полным пренебрежением союзников на Версальской конференции к делу гражданской войны и к его, Сазонова, личности. Несмотря на эту личную обиду, так остро им воспринимаемую, Сазонов как министр никогда от этой лояльной линии поведения не отклонялся, равно как и его alter ego Нератов. Когда уже в ноябре 1919 г. из-за появления в Ростове каким-то образом попавших туда полуофициальных немецких агентов по городу разнёсся слух, будто Деникин заключает союз с немцами, то в Особом совещании Нератов сделал подробный обзор тогдашнего международного положения, категорически отвергнув возможность какого бы то ни было изменения раз навсегда принятой линии поведения в отношении союзников.

Пикантность положения в отношении немцев заключалась в том, что Версальский мир положил конец мировой войне, между союзниками и немцами установились уже новые, мирные отношения, Деникин же, как и Врангель, считали себя преемниками старой официальной России, а совсем не каким-нибудь новым южнорусским государственным образованием, и поскольку ни царская Россия, ни Временное правительство не заключали мира с немцами, то Деникин теоретически считал себя находящимся в войне с ними. Само собой разумеется, это была чисто академическая позиция, никто из южнорусского правительства не помышлял о военных действиях против немцев, но в то же время никто и не думал о возможности восстановления каких бы то ни было хотя бы чисто фактических, ни к чему не обязывающих отношений. Получалась картина лояльности к союзникам большей, чем проявляли сами союзники. С другой стороны, такая лояльность не отвечала первому требованию международных сношений, а именно принципу взаимности. В то время как союзники совсем не желали на Версальском конгрессе признавать Сазонова, последний во всём мире признавал только их.

Сила и слабость сазоновско-нератовской политики заключались в полном отсутствии в ней элементов авантюризма. Сазонов не подписал за время гражданской войны ни одного акта, из-за которого Россия могла бы потерпеть хоть малейший ущерб в будущем. Наоборот, вся его, кстати сказать, весьма обширная переписка с союзниками полна документов, содержащих протесты против изменения территории России и ущемления её экономических интересов. В этом была сила сазоновской позиции. Слабость её заключалась в том, что в ней не было не только ни малейших признаков дипломатического творчества, но даже элементарного приспособления к изменившемуся положению вещей. Получились окостенение, ригоризм и схоластика. Гётевское «остановись, мгновенье, ты прекрасно» смело можно отнести к Сазонову в эпоху гражданской войны, можно даже совершенно точно установить дату этой злосчастной остановки — 1916 г., последний год его министерства. Всё, что произошло за пределами этого года, Сазоновым не признавалось.

Поэтому чтение как официальных актов, так и всей секретной дипломатической переписки, которую я получил возможность изучить в Таганроге, производило на меня самое гнетущее впечатление. Если, наблюдая Сазонова в 1914–1916 гг., я не мог не восхищаться последовательностью общей линии его поведения (хотя были, конечно, и промахи, притом весьма существенные, например Болгарская война 1915 г., о чём я писал в I части моих записок), то теперь действия Сазонова в Париже были беспомощны и неудачны. Это можно объяснить двумя причинами.

Во-первых, Сазонов в эпоху гражданской войны и Версальского конгресса был лишён всего огромного технического аппарата, который обслуживал его как царского министра иностранных дел. Можно сказать, что А.Н. Мандельштам был в это время почти единственным его советчиком, не считая Нератова, который оставался на юге России. Только летом 1919 г. Нератов на короткий срок приехал в Париж, но Версальский конгресс уже кончался. Правда, там, в Париже, были ещё А.П. Извольский (он, впрочем, скоро умер) и М.Н. Гирс, но о последнем я скажу позднее, повествуя о том времени, когда он стал руководителем внешней политики при Врангеле.

Вторая причина коренилась в самом душевном складе Сазонова — человека твёрдого и честного в самом лучшем патриотическом смысле слова, но человека шаблонов и трафаретов. Поскольку в эпоху мировой войны требовались твёрдая линия поведения и неуклонное следование традиционным русским целям внешней политики, Сазонов был превосходен. Если кто и спас царскую Россию от сепаратного мира с немцами, то только Сазонов. Его тень в дипломатическом ведомстве в лице Нератова и весь состав ведомства не позволили Штюрмеру осуществить свои тайные замыслы. Но у Сазонова при этой твёрдости характера и мужестве в защите интересов России не было ни малейшей эластичности, не говоря уж о настоящей творческой силе крупного дипломата. Не было у него того суворовского глазомера, который так же необходим в дипломатии, как и в стратегии, но зато было другое — темперамент.

Сазонов не сумел приспособиться к совершившемуся грандиозному изменению мирового международного положения после окончания мировой войны, но он не мог оставаться равнодушным к тому попранию интересов России, которое позволяли себе на каждом шагу союзники на Версальском конгрессе. Отсюда полная темперамента «протестующая» дипломатическая переписка Сазонова, производившая как на союзников, так и на наших прежних подданных, вступивших на путь нового государственного бытия и протежируемых союзниками, отрицательное впечатление. Тот жар, с каким Сазонов выступал в защиту России, не только не приводил к цели, но, наоборот, создавал вокруг него, а следовательно, и вокруг Колчака и Деникина ореол враждебности, только мешавшей антибольшевистскому делу.

Союзники на Версальском конгрессе шутили, что Сазонов со своими протестами взял на себя роль советского представителя на конгрессе. Они были неправы, так как большевики были неизмеримо уступчивее Сазонова. Сам Сазонов в Париже мне говорил в момент падения Деникина, что он «по канату ходить не умеет». А положение было таково, что Колчаку и Деникину требовался именно такой человек, который сумел бы пройти по канату, протянутому историей над Версальским конгрессом. Весьма вероятно, что в составе дипломатического ведомства было бы трудно найти такое лицо (скорее уж на это мог бы годиться покойный А.П. Извольский), но ведь для гения нет закона — Талейран не был дипломатом по профессии.

Отсутствие «единого дипломатического фронта»

По моим наблюдениям впоследствии, лица, стоявшие вне дипломатического ведомства, но попавшие в него потом случайно, как то В.А. Маклаков или Б.А. Бахметьев, послы в Париже и Вашингтоне, при всех их талантах совершенно не годились для выпавшей им роли, и тот и другой, каждый по-своему, сумели только «сохранить себя». Для России этого было мало. Но если Россия, на своё несчастье, не имела Бонапарта для военных дел и Талейрана для дипломатических, то у неё были бесчисленные кадры людей, которые подражали и тому и другому, друг против друга интригуя, сводя на каждом шагу личные счёты в ущерб общему делу. Не касаясь