Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

сейчас военной стороны, которая имела в этот момент совершенно исключительное значение для внешней политики, должен сказать, что в дипломатической области эта личная закулисная борьба была, к сожалению, не менее вредоносна, чем в военной.

В чём я смог сразу же убедиться, знакомясь с секретным архивом нашей дипломатической канцелярии в Таганроге, так это в отсутствии «единого дипломатического фронта», несмотря на то что Сазонов был официальным министром иностранных дел как Колчака, так и Деникина и был единственным, кто мог говорить в международной политике от лица обоих. Между тем Колчак и Деникин мыслили в международных вопросах по-разному, а Сазонов думал по-своему и считал себя связанным лишь собственными взглядами. В противоположность Нератову, он относился без всякого благоговения к Деникину, так же как и к Колчаку. Он считал, что эти люди, выдвинувшиеся более или менее случайно на первый план, должны были гордиться тем, что их министром по иностранным делам является человек, руководивший внешней политикой России в момент её наивысшего могущества, а их соображения дипломатического порядка признавал ничего не стоящей «отсебятиной».

Мало того, при Деникине состоял Нератов, на которого Сазонов смотрел не как на авторитет для себя, а как на своё alter ego. Что же касается Колчака, то у него на роли начальника дипломатической канцелярии был некто Сукин, совсем молодой человек (тридцати лет), ничем не интересный, бывший секретарь посольства в Вашингтоне. Этот самый Сукин, носивший столь неблагозвучную для русского уха фамилию, командированный Бахметьевым для «связи» к Колчаку, чрезвычайно возгордился и поставил себя с совершенно наивным в дипломатических вопросах Колчаком чуть ли не в положение министра. Конечно, Сазонов смотрел на молодого выскочку не только с высоты великодержавного снобизма, с которым он обращался с союзниками, но и с истинным презрением, не зная, как его сплавить из Сибири.

Между тем дело осложнялось: Сукин был доверенным лицом Бахметьева, который благодаря своему положению в Вашингтоне оказал большое влияние на Колчака. Сазонов всё время хотел послать кого-либо для замены Сукина, но все крупные чины — Нольде, Петряев и другие видные чиновники — отказывались ехать в Сибирь, и Сукин так и остался до конца колчаковских дней, распростившись с ним лишь для того, чтобы спасти свою жизнь. Каковы бы ни были намерения Сазонова, ему приходилось по его официальному положению переписываться с Колчаком через посредство своего молодого коллеги Сукина. Переписка, копии которой посылались в Таганрог, носила характер полемики самого непристойного свойства. При этом Сукин «поручал», «настаивал» и даже «требовал», прикрываясь именем Колчака, а Сазонов решительно «отказывался от поручений», «настаивал на противоположном» и «напоминал о невозможности требовать, так как из Сибири нельзя разобраться в сложности международного положения».

Были выходки и совершенно недопустимые. Так, в одной телеграмме Сукин писал Сазонову, что ему сообщается данное «поручение» «не для полемики, а для исполнения», на что Сазонов отвечал угрозой ухода, если тон обращения с ним не переменится. Для всякого читавшего эту секретную дипломатическую переписку, главным образом телеграфную, было ясно, что никакой политики нельзя было вести при таких личных отношениях, а между тем Колчак официально был признан самим Деникиным в качестве верховного правителя, и в Париже надо было сохранять хотя бы внешний декорум некоторого почтения к нему.

На юге России, как известно, только Деникин был сторонником провозглашения Колчака верховным правителем. Он приказал повесить его портрет и расставить гипсовые бюсты в официальных местах, но, например, в ОСВАГе, где вся пропаганда велась от имени Колчака, огромный бюст его лежал в углу кабинета Энгельгардта, заведующего ОСВАГом, прикрытый грязной тряпкой — ею мыли пол и клали на непригодный бюст для высыхания. Я уж не говорю о многочисленных остротах на эту забавную тему. Колчак с таким же успехом мог почитаться верховным правителем юга России, как и богдыханом Китая.

С Деникиным у Сазонова переписка велась через Нератова. Само собой разумеется, эта переписка носила совсем иной характер. Нигде не видно было ничего похожего на то, что попадалось на каждом шагу в переписке с Сукиным. По форме всё было выдержано в изысканном дипломатическом стиле, с проявлением должного взаимного уважения и внимания. Но при этом, несмотря на все старания Нератова разрешить квадратуру круга — совместить требования Сазонова с требованиями деникинских кругов, разница во взглядах была огромная. Сазонов в совершенно недвусмысленной форме требовал от Деникина побед и считал, что до тех пор, пока Деникин не дошёл до Москвы, с союзниками разговаривать не о чем. Деникин и все стоявшие за ним военные круги, наоборот, считали, что союзники, если желают занятия Москвы, должны открыто встать на путь прямой интервенции. Напрасно Нератов на моих глазах убеждал военных, окружавших Деникина, что окончание войны и совершившаяся демобилизация союзных армий не позволяют думать о вмешательстве союзников в русские дела и приходится в борьбе с большевиками полагаться лишь на самих себя. Всё военное окружение считало Сазонова виновником того, что союзники не желают встать на путь активной помощи Добровольческой армии.

Здесь я подхожу к самому роковому для всего белого движения вопросу: весь генералитет не только Деникина, но и Врангеля считал, что союзники в ответ на лояльность к ним, переходившую действительно за грань житейской логики, не только должны, но и в самом деле помогут Добровольческой армии и ни в коем случае не допустят победы большевизма на всей территории России. Верить противоположному они не хотели, считая, что Сазонов, лично обидевшийся на весь мир, не желает дать себе труда представить союзникам аргументы достаточно веские, чтобы заставить их немедленно выслать нужное количество войск.

В.А. Маклаков оказал плохую услугу Сазонову своей осенней поездкой к Деникину, так как, желая быть приятным, не в такой резко отчеканенной форме говорил о невозможности интервенции, и это убедило и самого Деникина, и окружавших его, что Сазонов не проявляет должного усердия. Маклаков поступил так вопреки своей совести, но этот его не лишённый коварства шаг объясняется неприятным положением лично Маклакова, который благодаря Сазонову оказался, как аутсайдер, вне дипломатического ведомства и таким не вполне добросовестным способом подкладывал Сазонову свинью.

Недовольство Сазоновым, существовавшее в скрытой форме во всё время деникинского царствования, вылилось в его увольнение перед самой ликвидацией деникинского правительства, когда после взятия Ростова и переезда в Новороссийск на место министра иностранных дел был назначен генерал Баратов. Сазонов не признал законности своего смещения и оставался на своём посту до появления на политическом горизонте генерала Врангеля, подтвердившего его увольнение и назначившего его преемником П.Б. Струве. Положение Нератова было щекотливым, но как Сазонов был лоялен к