Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

А вот как вспоминал встречи с Немоляевым сам Евгений Львович: «Я писал сценарий “Айболита” для Союздетфильма. Приезжал режиссер, со всеми видовыми свойствами кинорежиссера – подчеркнуто бодрый, подчеркнуто расторопный. Высокий, вечно веселый, не имел он никаких взглядов в своем искусстве, никаких пристрастий, кроме видовых. Но с некоторым душевным облегчением встречал я тем не менее каждый его приезд, уж очень он дышал несокрушимой, деловой, киношной простотой. Загорелый, не по возрасту, а по легкомыслию лысеющий, он всем своим существом утверждал, что жизнь продолжается, а это было крайне необходимое напоминание в то лето».

Киносценарий был принят не сразу, поскольку первоначально Главное управление кинематографии отклонило его без каких-либо объяснений. И, хотя выход фильма первоначально предполагался к сентябрю 1937 года, но только через год, в августе 1938 года, появилась заметка «Вечерней Москвы», в которой сообщалось о близящейся к концу постановке детской звуковой комедии «Доктор Айболит». Айболита в картине замечательно сыграл актер Максим Штраух, вскоре прославившийся в роли Ленина в нескольких советских фильмах.

«Доктор Айболит» вышел на экраны в марте 1939 года и имел успех, хотя и не стал хитом советского кинопроката тех тревожных лет. Лишь со временем эта лента стала восприниматься критиками и кинозрителями как незаслуженно забытая классика отечественного кинематографа.

Часть третья

Жизнь вопреки

Глава первая

Под дамокловым мечом

«Начиная с весны 1937 года, – вспоминал Шварц, – разразилась гроза и пошла всё кругом крушить, и невозможно было понять, кого убьет следующий удар молнии. И никто не убегал и не прятался. Человек, знающий за собой вину, понимает, как вести себя: уголовник добывает подложный паспорт, бежит в другой город. А будущие враги народа, не двигаясь, ждали удара страшной антихристовой печати. Они чуяли кровь, как быки на бойне, чуяли, что печать “враг народа” пришибает без отбора, любого, – и стояли на месте, покорно, как быки, подставляя голову. Как бежать, не зная за собой вины? Как держаться на допросах? И люди гибли, как в бреду, признаваясь в неслыханных преступлениях: в шпионаже, в диверсиях, в терроре, во вредительстве. И исчезали без следа, а за ними высылали жен и детей, целые семьи. Нет, этого еще никто не переживал за всю свою жизнь, никто не засыпал и не просыпался с чувством невиданной, ни на что не похожей беды, обрушившейся на страну. Нет ничего более косного, чем быт. Мы жили внешне как прежде. Устраивались вечера в Доме писателя. Мы ели и пили. И смеялись. По рабскому положению смеялись и над бедой всеобщей, – а что мы еще могли сделать? Любовь оставалась любовью, жизнь – жизнью, но каждый миг был пропитан ужасом. И угрозой позора. <…> Затем пронеслись зловещие слухи о том, что замерший в суровости своей комендант надстройки тайно собрал домработниц и объяснил им, какую опасность для государства представляют их наниматели. Тем, кто успешно разоблачит врагов, обещал Котов будто бы постоянную прописку и комнату в освободившейся квартире. Было это или не было, но все домработницы передавали друг другу историю о счастливицах, уже получивших за свои заслуги жилплощадь. И каждый день узнавали мы об исчезновении то кого-нибудь из городского начальства, то кого-нибудь из соседей или знакомых».

Вероятно, именно тогда писатель с горечью говорил своему коллеге Евгению Рыссу: «Ты знаешь, что такое благородный человек? Это тот, который делает подлости безо всякого удовольствия».

Первым из окружения Шварца был арестован, а затем расстрелян Николай Олейников. Вслед за ним были объявлены «японскими шпионками» редакторы Детгиза и ближайшие сподвижницы Самуила Маршака Тамара Григорьевна Габбе и Александра Иосифовна Любарская. Редактор журналов «Чиж» и «Еж» Генриэтта Левитина была отправлена в ссылку как жена репрессированного военнослужащего. Целая плеяда ленинградских литераторов и ученых оказалась вдруг «врагами народа». Поэта-футуриста Бенедикта Лифшица и прозаика-экспрессиониста Юрия Юркуна расстреляли в конце 1937 года. Меньше чем через год, в марте 1938 года, был арестован, приговорен к пяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях и отправлен в Алтайский край Николай Заболоцкий. После ареста умер в пересыльной тюрьме в 1938 году соавтор Леонида Пантелеева по «Республике ШКИД» Григорий Белых. Тогда же был арестован и расстрелян муж Лидии Чуковской, физик и доктор наук Матвей Бронштейн.

В своих дневниковых записях послевоенных лет Евгений Львович восстанавливает фрагменты своих последних встреч с Олейниковым, анализирует причины их внутреннего разлада и снова мучается от невозможности вмешаться в неумолимый ход событий того времени.

«Однажды, в начале июля, вышли мы из кино “Колосс” на Манежной площади, – пишет он. – Встретили Олейникова. Он только что вернулся с юга. Был Николай Макарович озабочен, не слишком приветлив, но согласился тем не менее поехать с нами на дачу в Разлив, где мы тогда жили. Литфондовская машина – их в те годы давали писателям с почасовой оплатой – ждала нас у кино. В пути Олейников оживился, но больше, кажется, по привычке. Какая-то мысль преследовала его… Лето, ясный день, жаркий не по-ленинградски, – всё уводило к первым донбасским дням нашего знакомства, к тому недолгому времени, когда мы и в самом деле были друзьями. Уводило, но не могло увести. Слишком многое встало с тех пор между нами, слишком изменились мы оба. В особенности Николай Макарович. А главное – умерло спокойствие донбасских дней. Мы шли к нашей даче и увидели по дороге мальчика на балконе. Он читал книжку, как читают в этом возрасте, весь уйдя в чтение. Он читал и смеялся, и Олейников с умилением показывал мне на него.

Были мы с Николаем Макаровичем до крайности разными людьми. И он, бывало, отводил душу, глумясь надо мной с наслаждением, чаще за глаза, что, впрочем, в том тесном кругу, где мы были зажаты, так или иначе становилось мне известным. А вместе с тем – во многом оставались мы близкими, воспитанные одним временем… Я знал особое, печальное, влюбленное выражение, когда что-то его трогало до глубины. Сожаление о чем-то, поневоле брошенном. И если нас отталкивало часто друг от друга, то бывали случаи полного понимания, – впрочем, чем ближе к концу, тем реже. И такое полное понимание вспыхнуло на миг, когда показал Николай Макарович на мальчика, читающего веселую книгу. Но погода стояла жаркая, южная, и опять на какое-то время удалось отвернуться от жизни сегодняшней и почувствовать тень вчерашней…

Еще вечером сообщил Олейников: “Мне нужно тебе что-то рассказать”. Но не рассказывал. За тенью прежней дружбы, за вспышками понимания не появлялось прежней