Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

– Гостю дорогому – первая чарка!

Я выпил и задохнулся. В стакане оказался чистейший виноградный спирт.

– Ну как? – оскалясь и выкатывая глаза, захохотал старый цыган. – Хороша отрава? То-то.

Мы долго пили в ту ночь. Шумно пили. Весело!

В шатер постепенно набилась уйма народу. И сухо бряцал бубен, и стонали бабы, и чей-то томительный тенор пел под гитару – тянул надрывные, дикие, таборные слова:

Тагу мора, та ту морэ, Пантелею,

Не пора ли постыдиться от людей?!

Не пора ли амэиди Пантелею

Выйти в поле да сделать все дела?!

Амэиди, кони, ромалу, чисто звери,

А жеребеночек, ромалу, вороной.

А его грива до самого колена

Аж завивается волной…

На исходе ночи – уже перед светом – я выбрался, шатаясь, наружу. Постоял так, запрокинув к небу лицо и жадно, взахлеб дыша предзаревой прохладой. И потом свалился, заполз под телегу, стоявшую рядом с шатром, и прикорнул там в траве.

Почему-то я ощутил, засыпая, безотчетную, отчаянную тоску… Почему? Может быть, после бесшабашного этого загула, по контрасту с ним? Не знаю, не знаю. А может, тоску мне навеяли таборные дикие эти песни? Не слова их, не текст, а все то, что скрыто в глубинах, – весь этот сумрачный распев.

Такой же сумрачный и такой же надрывный, как и сама судьба моя, как и вся моя непутевая жизнь!

Скорее всего – так. Именно это и рождало тоску. Ах, я не знал тогда, что уже отравлен ею, болен навечно. Не знал, что приступы тоски будут с годами расти, станут множиться и учащаться, преследовать меня повсюду. И теперь – вот теперь, в Париже, когда я рассказываю все это, – тоска живет во мне… И нет мне от нее спасенья!

* * *

Я очнулся поздним утром, разлепил веки и приподнялся, морщась от головной боли.

Нестерпимо хотелось курить. Я полез в карман за портсигаром (у меня портсигар был золотой, доброй пробы – еще с ростовских времен!), полез – и нащупал пустоту. «Неужто обронил где-нибудь, – забеспокоился я, – или сунул в другое место?»

Но и другой карман тоже был пуст. А ведь в нем – я отчетливо это помнил – лежали деньги; небольшая, но все же ощутимая пачка.

Тогда – уже торопливо и зло – проверил я все свои тайники и понял, что меня обокрали!

Помимо денег и портсигара, у меня еще имелись часы – две пары, а также финский нож. Все это исчезло. Кто-то обработал меня сонного – обчистил с головы до ног… И тут мне вспомнилось замечание Кинто о том, что цыгане живут по своим, особым правилам.

«Хороши правила, – подумал я, – ничего не скажешь… Ах, гады, ах, подлецы!»

И только я подумал так, из шатра, из-за занавески выглянул отец Кинто.

– Эй, жиган, – позвал он зычно, – кончай ночевать! Иди похмелимся!

– А где Кинто? – спросил я угрюмо.

– К девкам ушел, – ответил он, – еще ночью.

– Куда – не знаешь?

– В Баладжары, на станцию, – сказал цыган. – Обещал утром прийти… Но мы ждать не будем. Все уже готово – стынет! Иди садись, пожалуйста!

Он выволок меня из-под телеги, ввел в шатер и усадил подле себя. И так же, как и давеча ночью, учтивым жестом поднес стакан спирта:

– Гостю дорогому…

Первой моей мыслью было отказаться, устроить скандал и потребовать объяснений.

Но очень уж радушно предлагал он мне выпивку! И все в этом цыгане – выпуклые, с маслянистым отливом глаза, и крупный рот его, и поблескивающие в улыбке металлические зубы – все излучало искреннее веселье, было исполнено заботы и простоты. И, глядя на него, я как-то вдруг обмяк, заколебался.

Судя по всему, старик не имел к краже никакого отношения. Стоило ли портить хороший завтрак? Я решил дождаться прихода Кин-то и выяснить с ним все подробности странного этого дела.

Ждать пришлось долго. Кинто явился уже за полдень. Когда я, отозвав его в сторонку, сообщил о ночном происшествии, он изменился в лице: посерел, осунулся, гневно сомкнул зубы.

– Кто же это мог? – процедил он углом поджатого рта. – Ай, стыд какой, ай, стыд! В таборе, конечно, полно подонков, но все-таки ты же ведь мой друг, мой гость! И это знает каждый. Хотя… – Он запнулся, наморщился в раздумье. – Кто-нибудь мог и не знать… Ты под телегой ночевал, говоришь?

– Да, – сказал я.

– Тебе постель какую-нибудь дали? Ну, одеяло, подушку?..

– Нет, не помню, да я и не просил! Все получилось случайно. Вышел подышать – и сковырнулся.

– Ага, – пробормотал он, – ага! Подожди. Я сейчас…

Разговор этот происходил неподалеку от шатра. Кинто метнулся туда, исчез за дверною полостью. И сразу же там зазвучали резкие голоса. Заплакала женщина. Затем занавеска откинулась, и появился Кинто. Вслед за ним вышел старик; он вышел, держа за руку тоненькую девушку, лицо которой до бровей было закутано в пестрый платок.

– Вот она, паскуда! – проговорил Кинто, растерянно помаргивая и жуя потухшую папиросу. – Сестренка моя младшая, Машка… Вчера под утро вернулась из Баку – ну и молотнула тебя мимоходом. Я, между прочим, так и подумал! Кроме этой шкодницы – некому.

– Так ведь не знала же я, не знала, – запричитала девушка. – Смотрю – валяется пьяный… Ну, откуда мне было знать?

– Где вещи? – гневно спросил старик.

– Да здесь они, здесь, – торопливо сказала девушка, – все здесь. Пустите, тату!

Она высвободила руку, потерла запястье, затем наклонилась и поспешно задрала длинную юбку: под ней оказалась другая… Порывшись в ее складках, девушка извлекла портсигар и часы. Передала золото отцу. И снова подняла подол, и там опять была юбка. И оттуда на свет появились деньги (уже аккуратно сложенные, завернутые в тряпицу).

Сколько на ней надето было этих юбок, я, признаться, так и не смог сосчитать… Она шуршала ими, путалась в этом ворохе. Платок ее распустился – обнажилось лицо. И когда она распрямилась, я внутренне ахнул. У нее были огромные дымчатые, затененные ресницами глаза, удлиненный овал лица, крупный нежный рот с припухшей нижней губой.

Пристально вглядываясь в нее, я спросил уже с юморком, с легкой улыбкой:

– Ну, а где же нож запрятан? Там, что ли, – под самым низом?..

– Нет, в кустах, – она указала пальцем на заросли акации, – это рядом…

– Веди! – приказал старик.

Мы углубились в кустарник и вскоре очутились на крошечной полянке. Девушка присела возле груды валежника, разгребла ее и вытащила нож.

Я протянул ей руку. Она вложила нож в