Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

– Не знаю, – сказал я растерянно.

– Вот и не спеши, не надо… Не гони лошадей.

Но через неделю она сама вдруг завела об этом разговор. Мы лежали с ней в степи на том же месте, на краю оврага. И опять была сумеречь, и тянуло прохладой, и в синеве, сквозь облачные перья, светилась восходящая луна. По диску ее бежали багровые отсветы. Красноватое зарево растекалось на горизонте. Мутные лунные тени скользили по травам, по волнам ковыля… И там, в ковыле, послышался людской гортанный говор, тупой и частый топот копыт. Голоса множились, приближались. Я встрепенулся, привстал с беспокойством.

– Сюда идут, – сказал я, – увидят.

– Лежи, – отозвалась она спокойно, – никто сюда не придет.

– Но ведь они не знают…

– Знают, – сказала она, – весь табор знает! Давно уже… А ты что ж думал, это можно скрыть от людей?

– Ну, и как же к этому относятся? – спросил я, закуривая. – Что говорят?

– Да по-разному. Молодые тебя, конечно, ненавидят.

– Это из-за чего же?

– Из-за меня, наверное, – просто сказала она, – сам понимаешь.

– Понимаю. Ну а старые? Отец, например?

– Тату пока молчит. И это уже хорошо.

Она взяла из моих рук папиросу и затянулась несколько раз. И потом, вернув ее, вздохнула прерывисто.

– В общем, деваться теперь некуда… Ты все равно уже мой ром. Понимаешь? «Ром» – это по-нашему муж. – И, вплотную приблизив ко мне лицо, добавила жарко и медленно: – А я – твоя ромни…

Так началась моя цыганская жизнь!

Оставшись в таборе, я быстро обжился, освоился; неплохо выучился плясать и лихо отбивал чечетку на таборных гульбищах. И ходил я теперь, как заправский ром, в расписной косоворотке, в смазных поскрипывающих сапожках.

Однако идиллия эта вскоре окончилась; мне пришлось отсюда уехать… Слишком много оказалось у меня здесь врагов!

Однажды ночью по дороге на станцию меня подстерегли молодые цыгане (очевидно, те самые, о которых говорила мне Маша), подстерегли – и жестоко избили.

Ах, как они били меня!

Их было пятеро; они обступили меня, плотно взяли в кольцо. И я не мог, окруженный, ни вырваться, ни защититься по-настоящему. Они били меня кольями и кнутами, причем не спереди, не в лицо, а сзади – по спине, по бокам, по ребрам.

Всякий раз, сбитый наземь ударом, я поднимался и поворачивался в ту сторону, откуда удар этот был нанесен. И тут же вновь валился с ног. И опять поднимался со стоном. И так я крутился во тьме – беспомощный, оглушенный яростью и болью.

Передо мной маячили белесые лица; я простирал к ним руки, тянулся к ним, но достать не мог, не успевал… Потом я упал и уже не поднялся.

Очнулся в шатре на следующий день. Первый, кого я увидел, был старый цыган. Угрюмый и насупленный, он склонился ко мне, спросил коротко:

– Кто?

– Не знаю, – сказал я, – не помню.

– Но, может, догадываешься?

Старик посмотрел на меня выжидающе. Поскреб ногтями в бороде – ухватил ее щепотью.

– А? Кто? Ты не молчи…

– Темно было, – ответил я, – не разглядел.

– Ну что ж, – сказал он тогда и вздохнул с видимым облегчением. – На нет и суда нет… Ладно!

Затем из небытия появилась Маша. Причитая и всхлипывая, уселась она в изголовье. Положила на лицо мне прохладные, мягкие, ласковые ладони.

– Я здесь, я с тобой, – задыхаясь, давясь от слез, прошептала она. – Не бойся, родной мой, ничего не бойся. Я – твоя! Понимаешь? С тобой.

– Вот этого он как раз и должен бояться, – отозвался вдруг Кинто.

Я не видел его, улавливал только голос:

– Почему, ну почему ты такая? Ты не приносишь радости; только вредишь, только всем гадишь… Видишь, что с парнем сделали? Перебили руку, сломали ребро.

– Но в чем же я виновата? – жалобно спросила Маша.

– А черт тебя знает!

– Я ведь здесь никому… Ни с кем…

– Зато много авансов выдаешь.

– Ничего я специально не выдаю. Так оно все само получается.

– Допустим, – сказал Кинто, – но ему от этого не легче!

Потом они говорили о чем-то по-своему, по-цыгански. И в невнятном этом бормотании я различал одно только слово: «Уезжайте»…

– Уезжайте, – повторил по-русски Кинто, – здесь все равно добра не будет. А там, вдвоем, – кто знает? – может, вы и уживетесь, будете счастливы.

Но нет, мы не были счастливы.

Отлежавшись, окрепнув слегка, я увез Машу на Северный Кавказ – на Кубань, поселился там в казачьей станице, думал пожить в тишине, без приключений… Однако приключения начались сразу же. На третий день по приезде в станицу Маша исчезла, пропадала где-то сутки. И явилась домой веселая, пыльная, с тяжелым мешком за плечами. Оказывается, она ходила по дворам – гадала, побиралась, выпрашивала куски.

Я пробовал убедить ее в том, что занятие это – не из лучших; доказывал, что сумею сам прокормить семью… Все было бесполезно!

Она продолжала время от времени исчезать из дома. И случалось, пропадала надолго. Существо это вообще было странное, во многом непостижимое, исполненное какой-то наивной порочности. И в результате мы с ней расстались, вконец утомленные друг другом и не сумевшие друг друга понять.

Глава 3

Сталинский пруд

– Брось, не грусти, – сказал Кинто. – Что ни делается – все к лучшему!

– Правильно, – вздохнул я. – А все-таки жалко…

– Кого жалко? – прищурился Кинто.

– Машку, да и себя тоже. Может, я поторопился? Может, мне нужно было выждать, запастись терпением? В конце концов, все у нас могло бы получиться иначе.

– Вряд ли, – проговорил Кинто, – ох вряд ли.

– Послушай, старик, – сказал я. – За что ты ее так не любишь?

– Да не то что не люблю, – замялся он, – тут другой разговор…

– Все же ведь сестренка твоя. Твоя кровь!

– Есть старинная кавказская поговорка, – сказал тогда Кинто, – дельная поговорка! «Красивая жена – позор для мужа, красивая дочь – позор для отца». Ну, и можно продолжить: «Красивая сестра – позор для брата».

– Неужто она до такой степени?..

– Да, – сказал Кинто. – Из-за Машки двое цыган схлестнулись, порезались ножами, когда ей было тринадцать лет. Представляешь? Один был из чужого табора, а другой – наш, здешний, хороший друг мой, вместе росли. Такие дела.

Кинто шевельнулся, приминая траву. Достал папиросы, загремел спичками:

– Да и с тобой – вспомни! Тебе что, мало одного сломанного ребра?

– Достаточно, – ответил я быстро, – вполне! Хорошего понемножку.

– Ну вот. И хватит слюни пускать, давай-ка о другом… – Он засопел, прикуривая, затянулся табачным дымом. –