Прислушайся к музыке, к звукам, к себе - Мишель Фейбер

В этом заключается глубинная причина одного из моих конфликтов с классикой. В отличие от других видов музыки, которая мне нравится, приспосабливается и видоизменяется в зависимости от того, кто ее исполняет, классика не терпит отклонений от устоявшейся нормы. Ее нужно играть так, как следует – или не сдашь экзамен.

°°°

Еще одна проблема, которую я вижу в классической музыке как жанре, – ее преклонение перед прошлым. Да, я знаю, что есть люди, любящие музыку любого года розлива: сегодня они балдеют под Верди, а завтра – под Эла Грина. Я таких встречал. Моя любимая женщина как раз одна из них. Но еще существует племя, которое считает себя угнетенным сегодняшней культурой и ищет в классике прибежища от уродливой современности.

Мне хватает и ностальгирующих любителей популярной музыки, которые жалуются, что люди разучились писать песни и что современная дрянь не сравнится с The Kinks, Queen, Кэрол Кинг или любыми другими «классическими» рок-исполнителями, с корифеями прошлого, которые могли «показать класс». (Улавливаете лингвистическую параллель?) Однако композиторы-«классики» вызывают еще более острую форму ностальгии: представление о том, что все хорошее закончилось за сто или более лет до нашего рождения. Великие композиторы не только лучше всех ныне живущих, они еще и предлагают слушателям с утонченным вкусом убежище от современного мира с его низкой культурой.

И все же Бах, Моцарт, Бетховен, Верди и прочие композиторы, которые сегодня считаются частью культурного наследия, не воспринимали себя блюстителями устаревших ценностей и вовсе не были оторваны от реалий рынка. В свое время они были новаторами, предпринимателями, знаменитостями. И даже спекулянтами. Они следили за новейшими трендами, самыми современными гаджетами. Их больше всего беспокоило, что они канут в прошлое.

°°°

Классическая музыка по самой своей природе – явление прошлого. Понятие «современная классическая музыка» – оксюморон, описывающий новейшие произведения в соответствующем жанре, – охватывает лишь ничтожную часть исполняемого репертуара. Программа типичного концерта открывается каким-то новым произведением (его публика вытерпит и немедленно забудет), за ним следует малоизвестное произведение постарше (оно покажется слушателям в моменте на удивление неплохим), а затем начнется знакомая композиция (ее-то все и ждали). Подавляющее большинство сочинений ныне живущих композиторов будут исполнены один, два, в лучшем случае три раза, прежде чем окажутся преданы забвению. Слушатели хотят старых, хорошо известных вещей, именно за них они готовы платить.

Таким образом, среднестатистический исполнитель классики должен превратить себя в живой ретранслятор далекого прошлого. Он упражняется до тех пор, пока не доведет каждую ноту до идеала, уверяя себя, что у него получается лучше, чем у тысяч других конкурирующих скрипачей, пианистов и дирижеров, которые неверно понимают либо игнорируют указания композитора относительно темпа исполнения или не знают точного значения терминов вроде poco forte и sehr mäßigend.

°°°

Ганс Келлер в точности походил на критика, который сидит в концертном зале с партитурой на коленях, сверяя с ней исполнение на предмет непростительных вольностей и ошибок. (Я не шучу! Критики раньше так и делали.) Но хотя его кислая мина оставила неизгладимый след в моей памяти, я видел его только на телеэкране. Две личных встречи с исполнителями классической музыки – одна в 1990‐х и одна в начале 2000‐х – оказали гораздо большее влияние на мои предрассудки по отношению ко всему этому.

Ну ужине, организованном в рамках одного итальянского фестиваля искусств, мне досталось место рядом с выдающимся пианистом-виртуозом. Он соответствовал стереотипу по всем пунктам: был одет в максимально парадный костюм, как будто явился прямо с похорон или фотосессии с первыми лицами. Двигался он скованно, будучи облаченным в смирительную рубашку чувства собственной важности. На вид ему было от сорока пяти до семидесяти, и выглядел он так, словно никогда не был молодым и даже ребенком. В его арсенал входила лишь одна улыбка: чинной вежливости.

Мы немного побеседовали о музыке, и я признался, что мне больше нравятся современные вещи. Он предположил – даже не спросив, – что я имею в виду Шёнберга или Веберна. Я попытался как-то донести, что говорю о более новой музыке… типа… электроники. «А, Штокхаузен», – глубокомысленно кивнул он.

И когда мы склонились над тарелками в тускло освещенном и богато декорированном миланском ресторане, до меня наконец дошло, что, с его точки зрения, история закончилась довольно давно.

Вторая поразившая меня встреча была с представителем младшего поколения. Как-то я ехал автостопом из Инвернесса в Лондон, и меня подвозил энергичный красавец лет тридцати, который оказался исландским пианистом.

Исландия, как скажет вам любой исландец, – очень маленькая страна. Болтая с моим благодетелем, я выяснил, что он учился в Рейкьявике в одной школе с Бьорк, но она не произвела на него впечатления. По его мнению, она была скорее популярной певицей, ее навыки игры на пианино можно назвать посредственными, а музыку – детской по сравнению с великолепием барочного контрапункта. Он полагал, что Бьорк талантлива в том, что делает, но едва ли ее можно воспринимать всерьез.

Мы ехали вместе несколько часов. Он искал паромную станцию, чтобы переправиться через Ла-Манш, но никак не мог найти нужный поворот, а останавливаться и спрашивать дорогу не хотел. Этот парень подробно рассказал мне, как выглядит жизнь классического музыканта. Нужно упражняться по несколько часов в день, чтобы «поддерживать себя в форме». Количество произведений надлежит ограничить: лучше идеально исполнять небольшой набор композиций, нежели посредственно играть более широкий репертуар. Очень жаль, как посетовал он, что многие пианисты сильно распыляются.

Мой собеседник считал себя жителем современного мира. На родине он открыл собственную звукозаписывающую компанию, и дела у нее шли отлично, они выигрывали какие-то награды. «Все мои записи – DDD», – похвастался он, и был явно доволен, когда я спросил, что это значит. Это означало, что звук записывается на цифровом оборудовании, потом сводится на цифровой мастеринг-консоли и выпускается на цифровом носителе. При этом не теряется ни единого байта качества. Я, должно быть, показался ему старомодным со своей болтовней о виниловых пластинках.

У него оказалось с собой два компакт-диска с Бахом и Моцартом в его исполнении, и он подарил их мне: отчасти по доброте душевной, отчасти в надежде, что я осознаю всю ошибочность моей нелюбви к классике.

– А ты сочиняешь собственную музыку? – спросил я под конец.

– Ну нет, – таким был его ответ. – Мне же некогда. И потом, что можно добавить к гениальности Бетховена и Брамса?

Слишком много спорить с тем, кто тебя подвозит, невежливо. Поэтому я не стал возражать на это явно неверное утверждение, но мне