Человек читающий. Значение книги для нашего существования - Рюд Хисген

технологические компании руководствуются при этом экономическими мотивами, не испытывая мучительных угрызений совести, да и правительства все чаще обращаются к весьма сомнительным средствам в духе Большого Брата из романа Оруэлла.

Новые технологии сопряжены не только с положительным эффектом. Фейковые новости, конспирологические теории, зависимость, снижение разнообразия контента — лишь некоторые примеры зачастую пусть и непреднамеренных, но крайне нежелательных последствий.

Новая концепция знаний

На протяжении долгого времени по случайному стечению обстоятельств книга представляла собой главенствующее средство хранения и передачи информации. Интернет перечеркнул основанную на книжной культуре концепцию знаний как законченного продукта определенного объема, заменив ее чем-то неуловимо-текучим. Стабильность превратилась в нестабильность, где даже факты приобрели эфемерный характер. Тем самым был положен конец неотвратимой логике, нарочитой точности и естественному авторитету печатного линейного текста.

Свойственные книгам вертикальные и иерархические властные отношения становятся горизонтальными, подразумевая равенство читателя и писателя. В Сети упор делается не на индивидуальное знание, а на знания, проистекающие из общего количества трансакций по обмену знаниями в этой Сети. Впрочем, как бы ни разнились книжный и экранный миры, они, разумеется, дополняют друг друга.

Американский политик Генри Киссинджер (1923–2023) утверждал, что цифровые медиа произвели серьезный сдвиг в нашем мышлении, сдвиг, связанный с огромными последствиями для международной политики:

Мы вступили во времена тотальных изменений в человеческом сознании относительно того, как люди смотрят на мир. Чтение книг способствует формированию концепций, готовит ум к взаимоотношениям. Вы должны осознать, кто вы есть. Лидеру необходимы эти качества. Но сейчас мы учимся на фрагментах фактов. Книга — это большое интеллектуальное сооружение; вы не можете удержать его в голове легко или сразу. Вам приходится мысленно бороться, чтобы усвоить содержимое. Теперь же нет необходимости ничего усваивать, потому что каждый факт можно мгновенно отыскать в компьютере. Сегодня нет контекста, нет мотивации. Информация — это не знание. Люди — не читатели, а исследователи, они плавают на поверхности. Новое мышление размывает контекст. Оно все измельчает. Стратегическое мышление о мировом порядке сегодня практически невозможно[151].

Как справиться с этой новой подвижностью и утратой иерархии, мы до сих пор не понимаем. В 1990-е годы Королевская библиотека Нидерландов запустила сервис Dutchess, каталог интернет-ресурсов, представлявший собой отважную попытку библиографического контроля над новыми цифровыми формами знаний, доступными в интернете. Проект продлился недолго. Существующие принципы библиографического упорядочения оказались не только совершенно бесполезными, но и, что гораздо важнее, противоречили всему, ради чего был создан интернет.

Цифровые медиа возникли в результате недовольства основанной на книгах системой знаний. Удалось создать инструмент, позволяющий всем и каждому распространять, пополнять и совершенствовать знания. С динамикой подобного инструмента действительно сложно тягаться. Однако неконтролируемый взрыв подвижности текста и, что не менее важно, его коммерческая эксплуатация, вероятно, оказались побочными эффектами новых технологий, не предвиденными такими мыслителями, как Уэллс, Отле и Буш. Читатель и автор, столетиями державшиеся на почтительном расстоянии друг от друга, сегодня сблизились настолько, что обмениваются идеями на равных. Если читатель наряду с писателем претендует на законную роль в создании знания, то не становятся ли в таком случае факты результатом голосования и консенсуса? Возможно, нам требуется новая концепция знаний, в большей степени отражающая изменчивость и «демократичность» цифровых медиа?

Научное знание приобретает все более «временный» характер — не только как следствие демократического доступа к созданию и использованию цифровой информации, но и в результате увеличения скорости информационного оборота. Подобная быстротечность также проявляется в публикациях всевозможных «полуфабрикатов» научных знаний, таких как, к примеру, наборы необработанных данных, цифровые методы (программное обеспечение) и так называемые препринты (предварительные версии научных публикаций, открытые для комментариев коллег). Логично, что постоянная доступность огромного количества мимолетной информации приводит к замене навыка получения знаний по принципу just in case (на всякий случай) принципом just in time (точно в срок). Действительно, зачем вкладывать усилия в изучение фактов, которые завтра устареют?

Дискурс и аргументация, по-видимому, также становятся жертвами механизма функционирования нового инструмента цифровых знаний. Традиционная передача знаний основана на иерархических отношениях между экспертом и новичком, то есть между учителем и учеником, мало чем отличающихся по своей природе от иерархических отношений между родителем и ребенком. В цифровом мире тексты имеют гораздо менее иерархичную структуру, чем в мире книги. Простой, демократичный характер интернета и зависимость от изолированных результатов поиска приглашают к построению сочинительных связей между фактами вместо подчинительных.

Многие отмечают, что подобный характер цифрового чтения приводит к новому способу написания текстов: с преобладанием сочинительных союзов над подчинительными, перечисления над рассуждением. Безостановочно пролистывая короткие фрагменты текста, экранные пользователи постепенно утрачивают интерес к глубоким размышлениям. То же самое относится и к написанию текстов. Фрагментация при чтении отзывается легковесностью письма{57}.

В своей провокационной книге «Too Much to Know» Дэвид Вайнбергер (1950) справедливо отмечает, что наше представление о знаниях тесно связано с их носителем. Так же как книга является контингентным хранилищем и средством передачи знаний, контингентна и концепция знаний. Следует принять тот факт, что интернет быстро расправляется со знанием как продуктом, противопоставляя ему знание как процесс. Вайнбергер умиленно размышляет о последствиях этого развития, приветствуя эгалитарную инклюзивность, пришедшую на смену элитарной исключительности. Никто больше не остается в стороне от демократической информационной сети, где каждому дана возможность внести свой вклад в широкий обмен знаниями, будь то путем чтения, написания текстов, сравнения или комментирования. Сгенерированные таким образом знания становятся достоянием не узкого круга научной элиты, а всех пользующихся интернетом. Вайнбергер, очевидно, полон решимости принять цифровую реальность за отправную точку и не сокрушаться по поводу связанных с ней утрат. Похоже, его переполняет здоровый прагматизм, однако вопрос в том, не занимается ли он при этом приукрашиванием действительности.

Насколько актуален и надежен сей «демократический» вклад в наши коллективные знания? Тривиальная информация, которую прежде удерживали при себе или в крайнем случае исключительно устно сообщали окружающим, теперь находит свой путь к читателям в виде текстов. (Впрочем, может и не находит, учитывая широко распространенное сетование на то, что сегодня все пишут, но никто не читает.) Вместо того чтобы раствориться в воздухе, подобная информация, зависшая где-то между двумя мирами, приобретает характер сомнительного полупостоянства. И не является ли эта демократизированная сеть знаний лакомой добычей упомянутой выше эксплуатации данных в экономических интересах, со всеми вытекающими последствиями? В чем на самом деле заключается положительный эффект выборочного поиска с продвинутыми алгоритмами по сравнению с цельным чтением и обучением? Того, что в книге «The Internet of Us» Майкл Линч называет Google-knowing?[152] Не приводит ли алгоритмическая