Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

Александр Серьгеевич,

Просим вас государь в том что вы таперя наш господин, и мы вам с усердием нашим будем повиноваться, и выполнять в точности ваши приказания, но только в том просим вас государь, зделайте великую с нами милость, избавьти нас от нынешнего правления, а прикажите выбрать нам своего начальника, и прикажите ему, и мы будем все исполнять ваши приказании <…>

Отправив 9 сентября три совершенно разных письма: дружеское, любовное и деловое, Александр Сергеевич эпистолярно замолкает на три недели – до 29 сентября. И, видимо, поначалу – не потому, что почтальон не смог прорваться через холерные карантины, они появились позже. А потому, что был очень занят. Но вовсе не сочинительством. То есть, разумеется, был, – но в «фоновом режиме». А в «основном режиме» занимался тем же, чем в той же ситуации занимался его пародийный сниженный «альтер эго» – безымянный автор задуманной в Болдине же «Истории села Горюхина»: «Около трех недель прошло для меня в хлопотах всякого роду – я возился с заседателями, предводителями и всевозможными губернскими чиновниками». То есть – вступал в права наследства, оформлял права собственности, размежевывался с отцом – и решал крестьянский вопрос.

Из рукописи «История села Горюхина».

Рисунок А. С. Пушкина на титульном листе

В чем он заключался в данном конкретном случае – видно из дошедшего до нас любопытнейшего письма, правильнее сказать – челобитной, поданной крестьянами Кистенева молодому барину.

В первую очередь, конечно, в нем обращает на себя внимание «фонетическое» правописание – плод усилий местного грамотея: «Серьгеевич», «таперя», «избавьти». Как тут не вспомнить ту же «Историю села Горюхина», в которую Пушкин явно ввел автобиографические элементы:

Язык горюхинский есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями – некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими. Однако ж великороссиянину легко понять горюхинца, и обратно.

Но содержание в этом коротком письме еще интереснее формы. Речь здесь идет ни более ни менее – о том, чтобы установить в Кистеневе демократию: мужики почтительно просят барина позволить им самим выбрать себе старосту вместо существующего «внешнего управления».

За 15 лет до того, как Пушкин лично вплотную столкнулся с вопросом крестьянского народовластия, подобную же проблему должен был решать другой молодой и образованный дворянин – Николай Ростов из «Войны и мира», по необходимости сократить расходы переехавший в деревню. И, как мы помним, граф-кавалерист с привычкой «распускать руки» проявил себя истинным демократом. И прямо-таки гениальным управленцем:

Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому-то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись.

Вспоминается подмеченный наделенным ни на что не похожим чувством юмора М. Л. Гаспаровым парадокс:

П. Богатырева спросили, какой был Н. Трубецкой. Он расплылся и сказал: «Настоящий аристократ!» А в чем это выражалось? Он подумал и сказал: «Настоящий демократ!»

Николай Ростов был именно таковым; но все-таки это герой романа, созданного полвека спустя после описываемых событий (т. е. уже после отмены крепостного права) автором, годящимся Пушкину в сыновья не только в литературном, но и в самом точном хронологическом смысле: их разница в возрасте – 29 лет, Лев Николаевич Толстой всего на четыре года старше первой дочери Пушкина Марии – той самой, некоторые биографические и портретные черты которой он впоследствии придаст Анне Карениной. Но это все произойдет гораздо позже. Сам же реальный Александр Пушкин в 1830 году отнесся к идее мужицкого народовластия с куда меньшим энтузиазмом, чем романный Николай Ростов. И в предисловии к «Повестям Белкина», созданным, как мы помним, именно в этот приезд, объяснил причину вполне:

Вступив в управление имения, Иван Петрович, по причине своей неопытности и мягкосердия, в скором времени запустил хозяйство и ослабил строгой порядок, заведенный покойным его родителем. Сменив исправного и расторопного старосту, коим крестьяне его (по их привычке) были недовольны, поручил он управление села старой своей ключнице, приобретшей его доверенность искусством рассказывать истории. Сия глупая старуха не умела никогда различить двадцатипятирублевой ассигнации от пятидесятирублевой; крестьяне, коим она всем была кума, ее вовсе не боялись; ими выбранный староста до того им потворствовал, плутуя заодно, что Иван Петрович принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникою и тому подобным; и тут были недоимки.

Любопытно, что Иван Петрович, в сущности, сделал ровно то же, что и Онегин семью годами ранее, во II главе романа, написанной в 1823 году:

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил;

И раб судьбу благословил.

Но Онегин богат, холост и при этом совершенно чужд имению, в котором проживает, – оно досталось ему «всевышней волею Зевеса» от дяди. Сам Пушкин семь лет спустя – в совсем другом положении, чем его любимый герой. Он живет своим литературным трудом, он собирается жениться, а Болдино и прилегающая к нему Кистеневка – его наследственная вотчина. В которой он доселе не бывал, но с которой он связан кровно, в самом прямом смысле. Еще в 1826 году Пушкин пишет из Михайловского Вяземскому в его подмосковное Остафьево довольно сконфуженное и откровенное письмо:

Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи).

Петр Вяземский был старше Пушкина на семь лет. Это немного, особенно учитывая рано обнаружившееся дарование младшего друга, но между ними пролег водораздел Отечественной войны 1812 года, в которой Вяземский, в отличие от Пушкина, успел принять участие

Так что в Болдине у Пушкина есть в прямом смысле слова родные люди – и мы не знаем, сколько именно, потому что, как он справедливо пишет в том же письме, «потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах». Зато мы знаем, что в этот же свой приезд он подпишет вольную «милой и доброй девушке»