Возраст Весны - Саша Немировский

Плюс из известия  

о тела смерти,

ползущего, как пожар  по сухой траве,

по электронной почте, сообщениями на мобильник  

и прочими  

способами, стучащимися извне.

Несомненно 

наличие неумирающей части, вызывающей жалость. Части, что была, есть и пребудет. Она дополняет тело, особенно в старости, когда полной грудью  

уже не так дышится, как дышалось.

Ещё люди,

не все, а лишь некоторые, состоят из любви.

Сначала к точёной фигурке за векторные, стройные ножки,

за извивы 

волос,

ещё за что. Пото́м  

уже просто,

невзирая на потухшую кожу, в голос не задавая вопрос — заштопанные  

носки — как объяснение в чувстве.

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

Устье  

ручья, чьи воды размывает морской прибой, не ведает постоянства своих берегов, где струя смешивается с волной — они бессмысленны.

Лишь вода — мутнее. Человек — берега, выстланные  вещами.  Живёт, как умеет, оставаясь памятью про любовь.

(19.09.20)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

COSTA DE MORTE

В городке, не попавшем на карту  большой страны,

мы гуляем без масок 

и кажемся всем странны. Опускаем глазки 

к асфальту,

туда, где  вода, где в ней  ножки отражаются постройней. Мы заразны 

смертью,

наверное, и давно.

В круговерти 

дней мы течём, позабыв про дно. Но поверьте, жители городка, чем брать 

наши деньги, лучше — не умирать. А пока, целовать 

туда, где щека,

хорошо избегая губ.

Не бояться жить, не стесняясь плыть в облака, обогнав испуг.

Городок гудит, словно улей пчёл, и осенняя шумит по нему гроза, и поток течёт.

Я обнял плечо. Губы на  глазах — пусть любовь прочтёт.

Только карта оборвана с уголка, где название напечатано городка.

(13.09. 21, Spain)

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

* * *

Ну что, мой Санчо? Пять веков спустя — ни мельниц, ни доспехов, ни копья. Лес, точно стража,

собрана в конвой,

обрыв каньона с высохшей рекой — пейзаж бумажный,

замок из вранья.

На что бы, Санчо, это променять? Быть может, ранчо, доброго коня, и всё опять сначала?

Мы опоздали. Хлопаем штаны — в каком кармане есть ещё табак? Всё, что звучало, —

только эхо фальши.

Мы строили, а оказалась — жгли. Опять эпоха,

где мы не нужны,

где лишние. Что дальше? Платок — капитулянтский флаг, привязан к локтю.

Будет под рукой лицо прикрыть, когда б в какой кабак, где похоть 

и порок, и нищета души. Как получилось, что мы тут себя нашли?

Столетья вертятся, паршивые собой. Прости мне, Санчо, что тебя вовлёк. Какая мельница —

не победить. Отбой!

Мир — пепельница 

жизни.

А небо так же всё недостижимо, особенно, когда ты мотылёк.

(26.08. 21)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

ИЗ ЦИКЛА «ФРАГМЕНТЫ КАТАСТРОФЫ»

ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ  

Здравствуй, мой дорогой! Я пишу тебе это из города, в котором уже никогда не буду. Он теперь груда 

воспоминаний,

а не гордый  

владелец улиц, протянувшихся над водой. Расписание 

моего визита не имеет временны́х рамок, а спешка или опоздание, странно, не властны изменить скорость  

моей походки.

Здесь я не тороплюсь домой, чтобы в полость 

цветных коробочек  

раскладывать облатки 

таблеток по дням недели. Короткие  

юбки, украдкой взгляды девочек, идущих на встречу, отвлекают внимание  от поисков мелей 

в лужах вдоль мостовой.

Расстояния 

в памяти противоречат местности, а припорошенный пушком  

времени смысл речи — слышнее слов.

На пороге вечности,

в шуршанье листов,

нечего и надеяться, что хотя бы к вечеру, жизнь вернется на круги своя. В этот город мне уже не войти пешком.

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

Вояж  

невозможен. Проигранная война    отменила визы 

и запечатала погранпосты. Что представило миру вид снизу 

на навсегда поднятые разводные мосты.

Я стою на набережной  

и смотрю на равнодушно текущую воду, преломляющую 

падающий 

случайный луч так, чтобы он не дал света. Но разве нужен свет, чтобы смотреть сквозь годы, набегающие волной? Судя по всем приметам, этот город — мёртв,

а это письмо к тебе, дорогой, останется без ответа.

Истёртый 

автомобильными шинами поребрик, вынутый из контекста переулка, цепляет каблук  

ковбойского сапога в Америке. Спотыкаясь, в порядке, отпускаю терпкое словечко. Его звук 

обрывает нитку памяти, чья шпулька, растрёпывая остатки, катится и исчезает в речке.

(12.05.24)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

НЕВОЗВРАЩЕНЦЫ

Что мне сказать вам, вырвавшимся из ада   на воздух, в сады, где любовь   цветёт?

Что пожелать? Чтоб снаряды   промахнулись, чтобы их вой   не будил, не ломал снов. Чтоб затёртый  

свитер согрел, прикрыл собой  в холодной квартире многоэтажки   

по возвращении домой. Что самое важное 

пожелать? Но нет у меня слов. Язык украден, осквернён. Нищий, я смотрю на беду, на вас, от неё сбежавших, а вы сидите в скверике — в пустоту  

взгляд — и слушаете тишину. Каждый  свою.

(09.01.24)

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

КАХОВКА 

Я бы лучше писал, я бы философствовал: как время берет своё, как мудрость золотит душу. Как шпана, что посвистом  разговаривала во дворе, выросла и теперь музыку слушает. Как гнильё 

событий, каким я, постарев, был свидетель,

определило историю, отменив по дороге память. Но я могу лишь о войне. Об украденных детях, и как в одном поколении уже ничего не исправить. Извне  

потопа жилища видны, как камни. Переступая по крышам 

можно добраться до́суха. Плохо 

лишь, что взгляд, поднимаясь выше, над зданиями,

не находит рамки  

у этой картины. А моя задержка дыхания  не находит вдоха.

Обезьянка, наверное, билась  в прутья   клетки, когда тонула. А слон кричал, вытягивая дуло  хобота выше, выше.

Зоопарк не минула  

судьба  подводной лодки. Ту не подняли, чтоб утопить орудья, а здесь — животные людям  оказались лишние.

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

Армия ли не выпустила, или как это было,

что тех, за кого в ответе, не спасли, хотя и хватало времени? Пленных жителей предали смерти, обрекли на корм рыбам. Сволочной режим гнилой империи 

всегда убивает детей, зверей и своих рабов    в преддверии   

краха, перед остановкой пульса. Спасайся, кто может. Живи, плыви! Пока густ 

предрассветной тьмы покров, я бы хотел о любви,

но получилось лишь об её отсутствии.

Празднуя труса,

переключаю новости, но уже обожжены глаза, и крепость  

памяти 

не выпускает боль.

В грудной полости 

есть только ненависть. Её не вылечить, а лишь бередить да ранить. Вода, терзая,

отступает, оставляя соль.

(11.06.23)

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

ОДНОКЛАССНИКИ 

Дожившим до потери ума — нам останется пепел стихов. Память о том, что была людоед‐страна, от которой бежал 

и был таков.

Ничего не жаль.

Ни пробитых лет,

ни друзей бесхребетных, оставленных далеко.

Та страна сожрала ́их давно в обед. Над останками поле из васильков. Непрестанно солнце, ни тени лжи, мы живём «по правде» — скажи, легко? Только память лепит вдруг миражи 

из осколков детства, из лоскутков.

Ну какое дело, что там сожгли, поломали, выбили ногу, глаз? Ошалелый, маршевый прёт режим  из тех, с кем ходили в десятый класс. Никодим был добрый и не дурак, а Алёша вовсе — такой талант! Как один другому по рёбрам, как? По скуле размазан тюремный план. И война, о боже, опять война! Не ли́ца — рожи подняла ́наверх. Кто ложится в пашню, как семена, а кто пляшет, страшный исполнив грех.

От имён ушедших осела пыль. Мысль  

признала ясный чужой язык. Размышляет мышь — поколенье выживших, кто умом не сник,

вряд ли чем‐нибудь удивишь.

(18.05.24)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

ТУРЧАНКА  

Ночь напролёт до первых муэдзинов. В компьютере война с плохими новостями. В грязи  

дорога. Азия костями   гор впивается в глаза, черешней в тело – полными горстями. До вылета – два дня и полчаса. Не льсти  

себе: всё будет только хуже. Нет возвращенья.

За побег – есть срок.

Дитё растёт без мужа, без крещенья,

и выбор весь опять  

из трёх дорог.

А вспять –

никак. Часы неумолимы. Глушить вино. Порок – как это глупо!

Чуток  

забвенья голову вскружит. Мираж приюта – доля пилигрима. Мгновенье замерло. Надежда впала в ступор. Скупое время продлевает жизнь.

(13.07.23)

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

2022‐й 

И встал тогда первый судья, посмотрел на меня и спросил: – А где ты был?

Я, потупив взор, отвечал: – За счастьем уйдя,

позабыл.

И встал тогда второй судья, посмотрел мне в глаза и спросил: – Почему молчал?

Руку на сердце кладя, я пожал плечами:

– Ведь не я платил,

и потому прощал.

И встал тогда третий судья, посмотрел мне в душу и спросил: – Почему черства?

И я, припадя 

на одно колено, умолял: – За других боюсь, трушу. Но не подобрал слова.

И тогда трое все они встали 

и посмотрели мимо меня. – Материал неплох, но опять не вышло.

Родился мальчик – вес, рост, охват талии. В тело чип вшили.

Подрастет к утру года, месяца, дня. Всё ж пока человек. В начале.

(14.06.23)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

* * *

В общем‐то, не повезло: ни с языком, ни с местом рождения,  ни с культурой. зачем оно, ремесло  

сказочника,

если всё потом на макулатуру? Зачем красочное 

полотно,

если в него заворачивают кости? давно 

уже одержали победу, и кровь, и пот так, что ворона вороне вторит: «Беги, иди, ищи крова!» Война — это манифестация злости, где бессильное слово  

в пересохшем рту – не подспорье.

Я уйду с отступившей водой 

потопа вместе.

Останется перегной,

бомб осколки,

холм, да земли ком.

Да перекрестья  

из пик 

над теми, что убивали один язык. Ах, если б только   

сочинять сказочки на другом.

(21.07.23) 

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

* * *

В.Б.

Любимому другу подарить гитару, которую вживую никогда не услышать. Брызжет 

слюной диктатор.

Рыжим  

ржавеет по границе со свободой война. Тишина  

в дружбе (как бы не подставить) ведет диалог струнами, которые не подстроить. Давно расставлены точки, и только память,

неуёмная,

согревает несбыточным, ворошит мысли.

И только тёмное  

время суток строчек выточкой  

тянется по ненаписанным письмам.

Прежде на 

двоих когда‐то хватало редких встреч, так что  мир кружился, танцуя  сиртаки или ламбаду. Прожжена ́ 

с тех пор не одна дыра в одежде, изношенной возле плеч. Выворот на изнанку, на лицевую – как отличить?

Зажечь лампаду,

листать фотки в телефоне, который  молчит. Слушать канонаду 

новостей 

о чужой смерти.

Разучиться сжимать гриф в горсти. Да и как тут петь, когда пусто для песен сердце ?

(16.08.23)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

МАЛЕНЬКАЯ ПРИНЦЕССА 

Ты родилась, когда включили чуму. Пошла в ясли, когда началась война. Потому 

тебе зачтётся и нелюбовь, и беда. И ни к чему 

колокольчику  

звенеть, отражая пустые слова. Ни к чему поддакивать, повторяя враньё. Все большие, кто перед тобой виноват, пройдут, и их уже ничто не вернёт.

«Трынь‐трава»

всегда вырастает там, где посеют ложь. Но, ничтоже сумняшеся, история перепишет себя сама. Ты береги добро, а зло не трожь, и всё получится хорошо. Поломав 

планы, будет день приходить и приносить снег, но в твоих глазах будет весна греть  

и растоплять лёд.

Ты – цветок свободы,  мой юный грех, и пусть в тебе вызревает небесный  мёд.

Клеть –

твоя колыбелька – стоит в лесу, где в грозу,

прячась из тени в тень, бес бесу выдирает шерсть. А какой витязь войдёт под деревьев сень, то, считай, пропал, — отберут жизнь, измарают честь. В тех краях леший правит разбойный бал. Но, покуда тебя там мать хранит, — дай ей бог удачи, да хитрость дай, но, покуда то́чит  

вода гранит,

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

Колокольчик,

пой про любовь и рай.

Напоминай,

что свобода – она внутри, и другая прямо лежит стезя. Говори,

читай не на одном языке. Убегай из мест, где время идёт назад, босиком ли, в одном носке. Уходи, не бойся пребыть одна, Не оглядывайся. В возке, да хоть на арбе.

Ты родилась, когда началась чума, растёшь, покуда идёт война. Ты давно уже за всё прощена, и, наверное, я в тебе.

(29.12.24)

С А Ш А Н Е М И Р О В С К И Й

НОБЕЛЕВКА ЗА МИР  

Человек, изобрётший динамит, благодарит  

Всевышнего,

награждая людей 

за то, что у него самого не вышло. За нынешнее отсутствие идей  

у своей души 

он вымаливает у вечности: "Не спеши  

стирать ластиком  

времени имя моё из эпох. Я был не так уж плох, хотя всё‐таки, всего лишь мох, точнее сцена,

на которую сегодня восходит всяк 

не дурак, не лох,

не ангел, не свет, не мрак."

Я пишу это и мои слова – пена, на языке, которому не суждено  долго быть.

На котором хорошо говорить, как бить морду,

красть то, что не сожжено, служить, гордо  

заглядывая в глаза  

злу,

и врать, что взрывчатка   подобна веслу,

которым гребя назад, разрывая воду, двигаешься вперёд. Язык, на котором перчатка   имеет цель 

ту, чтоб она затыкала рот, а не согревала, не берегла в мороз, от которого даже ель 

трещит, вытягиваясь смирно во весь свой рост.

О Т Р А Ж Е Н И Я В Р Е М Е Н И

 

Взрыв убивает всё,

остаются только слова, которыми несёт,