Обычные люди: 101-й полицейский батальон и «окончательное решение еврейского вопроса» - Кристофер Браунинг

с моральными сомнениями, так как к тому моменту они уже глубоко усвоили новый «набор критериев», не связывавший убийство евреев с преступлением. Карательные акции, в которых они участвовали, по существу, были отражением идей, впитанных ими в предыдущие годы. Но им по-прежнему приходилось приспосабливаться к тому, что они делали. Здесь Вельцер обращается к понятиям ситуации и процесса. Получая приказы о массовых убийствах евреев, эти люди пережили процесс профессионализации и нормализации, который превратил массовые убийства в «работу». Многие из них считали эту «работу» неприятной, но при этом необходимой исторической задачей, выполняя которую они не испытывали вины ни тогда, ни позже.

Томас Кюне настаивал на синтезе социально-антропологического и идеологического факторов для объяснения широкого участия рядовых немецких солдат и полицейских в Холокосте{545}. Он не отрицал, что антисемитизм, антибольшевизм и антиславянизм также были значимыми факторами, но он не считал их исчерпывающим объяснением. Ключевое значения для понимания поведения обычных немцев, одетых в мундиры, доказывал он, имеют мифы о Kameradschaft (товариществе) и Volksgemeinschaft (народном единстве). Эти мощные мифы необходимо понять такими, какими их знали немцы, потому что они были теми линзами, сквозь которые немцы видели мир, благодаря которым они конструировали свою реальность и из которых они выводили нормы морали, определявшие в свою очередь их поведение.

Миф о Volksgemeinschaft является производным от чувства эйфории и коллективной памяти о единстве поверх классовых, партийных и конфессиональных различий, провозглашенном германским кайзером в августе 1914 года. В Германии, травмированной поражением 1918 года и Великой депрессией, нацисты сумели поставить себе на вооружение эмоциональную мощь мифа, изменив при этом его суть с политической, социальной и религиозной общности на расовую исключительность. Изгоями оказывались не только евреи и прочие расово чуждые элементы, но и те, чье поведение представляло потенциальную угрозу германской расе. Иными словами, конформизм был существенной составляющей принадлежности. Кроме того, нацисты присвоили себе миф о Kameradschaft, основанный на идеале национального единства немцев в окопах, а не на интернациональном братстве всех солдат, ставших невольными жертвами войны, как об этом писал Ремарк в своей книге «На Западном фронте без перемен». Эмоциональная сила и потребность в чувстве принадлежности, воплощенная в этих двух мифах, дала нацистам возможность произвести «моральную революцию», в ходе которой западная традиция универсализма, гуманизма и личной ответственности, основанная на культуре вины, была заменена на культуру стыда, превозносящую верность группе и принадлежность к ней как новую моральную точку опоры немецкого общества. Будь то Volksgemeinschaft в целом или небольшое подразделение, в составе которого немец участвовал в боях, группа морально довлела над его личностью{546}.

Культура стыда, делая конформизм главной добродетелью, вынуждала обычных немцев, одетых в мундиры, совершать страшные преступления, лишь бы не получить клеймо труса и слабака и избежать «социальной смерти» в изоляции и отчуждении от своих товарищей. Эта динамика дополнительно усиливалась несколькими факторами. Первым было то, что «наслаждение» товариществом и «радость единения», порождаемые обостренным чувством принадлежности, можно было еще усилить, нарушая нормы тех, кто не был членом группы. «Ничто не заставляет людей сильнее держаться друг за друга, чем совершенное совместно преступление», – отметил Кюне{547}. А второй – это пагубное нацистское изобретение, которое Кюне назвал «моралью аморальности»{548}. Как Гитлер, так и армейские командиры всех уровней выдвигали один и тот же моральный аргумент с нулевой суммой: жалость и мягкость по отношению к врагу, как и неспособность преодолеть собственную щепетильность, – это «грех» перед лицом своих товарищей и будущих поколений. Сочетание всех этих факторов приводило к «состязанию в беспощадности» и создавало «культуру жестокости» внутри подразделений{549}. Для немцев в целом «результатом стало общенациональное братство соучастников массовых убийств – сообщество Гитлера»{550}.

К этому мрачному портрету единообразия, конформизма и преступности Кюне добавляет важное уточнение. «Этика не меняется всего за пару лет» у всех без исключения, замечает он. Поэтому «в культуре жестокости бурлили неопределенность и противоречивые убеждения», а ее носителей продолжали мучать «угрызения совести»{551}. При этом Кюне ссылается на показания сотрудника полиции безопасности и СД в Варшаве, который сообщал: «Абсолютные палачи составляли примерно 30 процентов, противоположная группа – около 20 процентов, а была еще группа находившихся посередине, которые следовали методам самых буйных»{552}. Поскольку «две различные системы ценностей» продолжали существовать параллельно друг другу, некоторые немцы в мундирах испытывали сомнения, стыд и замешательство. Многие тем не менее присоединились к массовым убийствам и старались скрывать свои чувства, чтобы избежать демонстративного нонконформизма. Другие – те, кто не участвовал, – соглашались с клеймом слабаков и трусов, утверждая тем самым этику грубой силы среди своих товарищей. Почти никто не осмеливался проявлять солидарность с жертвами, упрекать своих товарищей или критиковать режим, хотя сетовать на порученную подразделению «грязную работу» считалось допустимым{553}.

Несмотря на некоторые расхождения, все эти исследователи согласны с тем, что любая попытка объяснить мотивацию убийц должна быть комплексной и многогранной, а не сводиться к одной-единственной причине. Они сочетают и синтезируют ситуационный и диспозиционный факторы с культурным и идеологическим, вместо того чтобы противопоставлять их друг другу в рамках ложной дихотомии. Так же как искусственно поляризованный «спор интенционалистов и функционалистов» в итоге привел к плодотворным научным результатам и различным формам «консенсусной модели» относительно механизмов принятия решений и выработки политического курса у нацистов, так и резкая поляризация точек зрения в так называемом споре Голдхагена сменилась попытками синтеза.

ЛЮКСЕМБУРЖЦЫ

8 апреля 1996 года на симпозиуме, проходившем в США, в Мемориальном музее Холокоста, Дэниэл Голдхаген представил свою книгу «Добровольные палачи Гитлера», и я был одним из четырех участников завязавшейся дискуссии{554}. В своих комментариях я отметил, что присутствие в 101-м резервном полицейском батальоне 14 полицейских из Люксембурга – молодых людей 20 с небольшим лет, которых мобилизовали в германскую полицию после аннексии Люксембурга Третьим рейхом, – дает возможность оценить влияние одних и тех же ситуационных факторов на людей с разными культурными и национальными корнями. К сожалению, только один немецкий свидетель оставил сколько-нибудь подробное описание участия люксембуржцев в деятельности батальона. Находясь в составе первой роты лейтенанта Бухмана, они присутствовали при событиях в Юзефуве, но сами участвовали только в конвоировании евреев на работы в Люблин. Они были там, когда Трапп выступал с речью, когда шла облава на евреев и проводился процесс селекции, но в тот раз не участвовали в расстрелах. В дальнейшем же, по словам того же свидетеля, люксембуржцев не только не освобождали от участия, но и сознательно выбирали за их молодость и профессиональную подготовку. «Обычно старики оставались позади», а «люксембуржцы присутствовали фактически